Ян Веннер - Великие интервью журнала Rolling Stone за 40 лет

Мои отношения с Грэмом [107]были чем-то прекрасным и прочным. Некоторое время мы жили вместе – можно сказать, состояли в браке. То время, которое мы с Грэмом провели вместе, было для меня, как художника, в высшей степени продуктивным периодом. Я много писала маслом, и в основном мои лучшие картины были написаны в 1969 и 1970 годах, когда мы жили вместе. Чтобы соответствовать такой гиперактивной женщине, Грэм попробовал себя в нескольких занятиях. Живопись. Цветное стекло. И наконец он остановился на фотографии. Мне кажется, он не просто хороший фотограф, он – великий фотограф. Его произведения такие лиричные. Некоторые его фотографии поистине стоят тысячи слов. Уже после нашего разрыва Грэм подарил мне очень хороший фотоаппарат и книгу с фотографиями Картье-Брессона. Я стала заядлым фотографом. Он одарил меня этим. Пусть роман закончился, но творческий аспект наших отношений все еще развивается.

Rolling Stone с его схемой разбитых сердец подошел к этому чересчур упрощенно. Разнести меня за мои связи очень легко. Такова человеческая природа. Это было обидно, но не так, как когда они начали терзать «The Hissing of Summer Lawns». Они просто не ведали, что творили. Во всяком случае, я не могла опомниться; это заложено в человеческой природе – принимать направленные нападки. Мне было особенно плохо в кульминационный момент, когда против меня ополчилась пресса.

Когда вы впервые встретились с Бобом Диланом?

– Первое официальное знакомство – «Johnny Cash Show» в 1969 году. Там мы вместе играли. Потом Джонни устроил тусовку у себя дома. Там мы встретились снова.

Долгие годы это были короткие встречи. Тесты, небольшие перфомансы. Я всегда ему симпатизировала. Как-то раз мы были на концерте – чей же это был концерт? ( Пожимает плечами. ) Как быстро забывается. Во всяком случае, на этом концерте мы были за кулисами. Бобби и Луис Кемп [108]говорили о живописи. В этот момент у меня возник замысел полотна, которое мне хотелось написать. Я только что вернулась из Нью-Мексико, и цвет той земли все еще жил во мне. Я увидела цветовую гамму, о которой раньше не имела представления. Лаванда и пшеница, как старомодная лакрица, знаете, когда откусываешь ее, а там – такой ни на что не похожий, яркий зелено-коричневый цвет? Там такая почва, и растущая из нее зелень кажется очень яркой на фоне этого цвета земли. Во всяком случае, я описывала нечто такое, по-настоящему захваченная всеми этими цветами. А Бобби говорит мне ( подражая ему ): «Когда ты рисуешь, ты пользуешься белым?» И я сказала: «Конечно». Он сказал: «Потому что, если не пользоваться белым, то живопись становится грязной». Я подумала: «Ага, мальчик занимается живописью».

В следующий раз мы немного поговорили, когда Пол Маккартни устроил тусовку на борту «Королевы Марии», и все встали из-за стола, а мы с Бобби остались. Он долго молчал, а потом сказал: «Если бы ты собиралась нарисовать эту комнату, то что бы ты нарисовала?» Я ответила: «Ну, дай подумать. Я бы нарисовала, как вращается зеркальный шар, я бы нарисовала женщин в уборной, группу…» Впоследствии все это вернулось ко мне как часть сна, став песней «Paprika Plains». Я спросила: «А что бы ты нарисовал?» Он сказал: «Я нарисовал бы кофейную чашку». Впоследствии он написал «One More Cup of Coffee».

Это правда, что однажды ты дала послушать Дилану только что законченную запись «Court and Spark», а он заснул?

– Правда.

Как отражается на твоей самоуверенности тот факт, что Боб Дилан засыпает на середине твоего альбома?

– Дайте подумать, там были Луис Кемп с подружкой, Дэвид Геффен [109]и Дилан. Было много шума вокруг проекта Бобби, потому что он был новым для лейбла, а альбом «Court and Spark», ставший для меня прорывом, был совершенно и чуть ли не грубо отброшен. Геффену простительно, поскольку я в то время жила у него в доме, и он прослушал его весь на всех стадиях, и это не было для него сюрпризом. Дилан проигрывал свой альбом [110], и все восклицали: «Ого!» Я проигрывала мой, и все болтали, а Бобби заснул. (Смеется.) Я сказала: «Минуточку, друзья, это для меня несколько особенная музыка, зацените». Я знала, что она хорошая. Ну а про Бобби я подумала что это он просто такой забавный. (Смеется.)

До «Court and Spark» твои альбомы включали в себя разные интерпретации песен. А в своей голове ты четко представляешь себе аранжировки?

– В общем, нет. Я пыталась исполнять музыку с рок-н-рольными музыкантами, но они не могли ухватить тонкость формы. Я никогда не училась музыке, поэтому всегда выражалась абстракциями. А они смеялись: «О, смехота! Она пытается научить нас играть». Вовсе не злобно, а, знаешь, как бы утешая. И наконец Расс Канкел сказал: «Джони, шла бы ты ударником в джаз».

Однажды вечером я пошла в Baked Potato [111]послушать группу L. A. Express. Я знала Тома Скотта, я работала с ним над песней «For the Roses» («Для роз»). Когда я услышала группу, то пришла в восторг и попросила их играть на моей следующей сессии.

Когда они собрались в студии, то возникла проблема. Они и не представляли, как трудно играть, и мне пришлось изображать весь оркестр. Много вечеров я просто была в отчаянии. Но однажды мы вдруг справились с этими трудностями. И тогда мы поняли, что записываем нечто уникальное.

Как ты думаешь, ты достигла величия?

– ( Долгая пауза. ) Величие – это точка зрения. Есть великий рок-н-ролл. Но великий рок-н-ролл в контексте музыки, исторически, незначителен. Думаю, что я расту как художник. Расту как музыкант. Я все время расту как коммуникатор, поэт. Но рост предполагает, что, оглядываясь, ты видишь, что совершенствуешься. Это не значит, что я вижу, что этот альбом несколько, как вы говорите, «более велик», чем альбом «Blue». В нем много больше умудренности, но очень трудно определить, что такое величие. Честность? Гений? Взять, к примеру, альбом «Blue» – едва ли в вокальных партиях найдется фальшивая нота. В тот период моей жизни у меня не было ничего, чтобы быть защищенной. Я чувствовала себя целлофановой оберткой от пачки сигарет. Я чувствовала, что у меня совсем нет тайн от мира, и не могла притворяться, что у меня есть силы в моей жизни. Или что я счастлива. Но пре имущество этого в музыке состояло в том, что и она была беззащитной.

Что ты думаешь о теории, согласно которой великое искусство коренится в голоде и боли? Кажется, теперь у тебя очень комфортная жизнь.

– Боль почти не имеет отношения к окружающей среде. Можно сидеть в самом прекрасном месте мира, которое не обязательно кому-то принадлежит, не будучи в состоянии видеть его из-за боли. Так что нет. Нищету нельзя классифицировать. (Смеется.) В данный момент моей жизни я столкнулась со многими своими дьяволами. Очень глупыми, но в то же время невероятно живыми.