Алексей Карпов - Андрей Боголюбский

«Крест храньник всей вселеней, крест церковное украшение, крест царем держава, крест верным утвержение, крест ангелом слава, крест демоном прогонитель» {238} .

Это слова из Службы на Воздвижение честного Креста, из 9-й песни канона, который звучит в церкви 14 сентября.

Слова эти как нельзя лучше подходили ко всему, что делал Андрей Боголюбский. «Церковное украшение» и «царям держава» — сказано здесь о кресте. А ведь это он, Андрей, возводил и украшал церкви в своём княжестве и укреплял державу своей — можно сказать, царской! — власти.

Вряд ли это был единственный крест, установленный во Владимиро-Суздальском княжестве при Андрее. Другие просто не дошли до нас. Как некогда апостол Андрей установил крест на киевских высотах, обозначая будущую славу и процветание Киева (рассказ об этом вошёл в начальную часть «Повести временных лет»), как тот же апостол Андрей воздвиг крест близ Новгорода (об этом рассказывают поздние легенды), — так теперь и русский князь Андрей устанавливал крест в своих пределах, знаменуя тем славу и процветание собственной земли.

Мы помним, что святой крест защитил его воинство в походе на болгар. Поставленный близ устья Нерли — можно сказать, у парадных, речных ворот Владимиро-Суздальского княжества, — он призван был защитить всю Суздальскую землю, всех людей, подвластных князю, и, конечно, самого князя Андрея Юрьевича, водрузившего его здесь.

14 марта 1167 года на пути из Новгорода в Киев умер великий князь Ростислав Мстиславич. Случилось это в Смоленской земле, в сельце Заруб, принадлежавшем его сестре Рогнеде. Только спустя неделю, 21-го числа, тело князя, привезённое в Киев, было погребено в «отнем» для него Фёдоровском монастыре — рядом с погребениями его отца Мстислава Великого и брата Изяслава. «Бысть же княжения его в Киеве 8 лет без месяца», — констатирует киевский летописец {239} . [107]

…Это было большое путешествие, в которое Ростислав выступил зимой, в конце января или феврале 1167 года: он направлялся в Великий Новгород, к сыну Святославу, «занеже не добре живяху новгородци съ Святославом, сыном его», как доносили ему верные люди. Старший во всём роде русских князей, давно уже разменявший шестой десяток, если не приблизившийся к шестидесятилетию, Ростислав чувствовал, что дни его сочтены. Потому, наверное, и отправился он в этот многотрудный путь — ещё раз увидеться и, может быть, попрощаться с близкими ему людьми и уладить все те дела, которые до сих пор не были улажены им. Сначала он съехался в Чичерске, на реке Сож (ныне Чечерск, райцентр Гомельской области Белоруссии), со своим зятем, новгород-северским князем Олегом Святославичем, и дочерью Агафьей. Зять устроил для тестя обед и богато одарил его; на следующий день Ростислав, призвав к себе зятя и дочь, отдарился ещё б о льшими подарками и, «учредив всех», отправился дальше, к Смоленску, родному для него городу. За 300 вёрст до Смоленска его встречали «лучшие мужи смолняны», затем — внуки, а ещё ближе к городу — сын Роман, епископ Мануил, смоленский посадник, «и мало не весь град изиде противу ему, и тако велми обрадовашася вси приходу его и множьство даров подаяша ему».

Из Смоленска князь двинулся к Новгороду, но в Тороп-це — городе, расположенном недалеко от границы Новгородской земли, почувствовал себя совсем худо. «Нездравуя велми», он послал к Святославу, веля ему ехать с мужами-новгородцами навстречу, к Лукам. В этом-то городе на реке Ловать (позднее он получит громкое имя — Великие Луки), на самом юге Новгородской земли, близ смоленской границы, Ростислав и съехался с сыном и новгородцами — не только боярами, но и дружиной, лучшими купцами и видными горожанами. «И целовали новгородцы крест к Ростиславу на том, что иметь им сына его себе князем, а иного князя не искать, разве что смертью с ним разлучиться». Наверное, Ростислав понимал, что слово, данное ему новгородцами, пускай и скреплённое их клятвой на кресте, значит что-то лишь до тех пор, пока жив он сам, но легко может быть нарушено после его смерти, — история древней Руси, и особенно самого Новгорода, знала тому слишком много примеров. Но он, Ростислав, сделал всё, зависящее от него лично, чтобы обеспечить княжение сыну. И не его вина была в том, что крестное целование новгородцев и в самом деле продержится всего несколько месяцев.

Получив дары от сына, а также от новгородцев — в подтверждение того, что они пока что признают его волю, Ростислав двинулся в обратный путь. Зима в тот год была лютая. В Смоленск его привезли совсем изнемогающим, едва живым. Рогнеда, его сестра, взмолилась к нему: если уж смерть подобралась так близко, пусть он останется в Смоленске — здесь, «в своём ему зданьи», то есть в городе, выстроенном им самим, ему и надлежит быть погребённым.

— Нет, — отвечал князь. — Не могу лечь в Смоленске. Везите меня к Киеву, и если заберёт меня Бог на пути, то похороните меня в отчем монастыре, у Святого Фёдора. А если же отдаст Бог болезнь мою, то, молитвами Пречистой Его Матери и святого отца нашего Феодосия, игумена Печерского, приму пострижение в Печерском монастыре, как и было задумано мною раньше.

Князь и прежде много думал о смерти. Он боялся не физических страданий, не того, что ему придётся умереть. Смерть ходила близко; она подстерегала повсюду, и прежде всего на войне, а воевали в те времена часто. («Дивно ли, если муж погиб на войне? Так умирали лучшие в роду нашем!» — восклицал когда-то дед Ростислава Владимир Мономах — причём восклицал, обращаясь к убийце собственного сына.) Нет, Ростислав боялся не за тело, но за душу — бессмертную душу, которой придётся держать ответ на Страшном суде за всё, что совершил князь при жизни. Он не раз помышлял о том, чтобы принять пострижение и закончить свою жизнь иноком, и даже спрашивал позволения на это у своего духовника попа Семьюна (Симеона), но тот не благословил его. Ростислав разговаривал об этом и с печерским игуменом Поликарпом, которого весьма почитал. В субботы и воскресенья Великого поста, а также и в другие дни князь, по обычаю, призывал к себе игумена и печерских старцев и угощал их, а с игуменом беседовал «о пользе душевной». Однажды он попросил Поликарпа поставить для него «добрую келью» в Печерском монастыре: князь боялся «напрасной» смерти, то есть смерти без покаяния. Поликарп же отвечал ему, растолковывая суть и предназначение княжеской власти, как он сам понимал их:

— Вам Бог тако велел быти: правду деяти на сем свете, в правду суд судити и в крестном целовании стояти.

(«…И земли Русской блюсти», — добавит позднее один из переписчиков летописи {240} .)