Алексей Карпов - Андрей Боголюбский

«…И уведавшу отшествие к Богу сына своего юнейшаго святаго князя Глеба, притече скоро в славный град Владимирь и паде на перси его со слезами, вопияше, и рече: “О чадо мое преблаженное и возлюбленное, свете очию моею! Почто мя тако оставил еси, рождьшаго отца своего? О сыне, сыне мой сладкий и любезнейший и драгий, свете очию моею, благий наказателю ко спасению! Аз тебе всегда зря, веселяхся яко аггела Божия светлые красоте лица твоего! Ныне же кто ми утешит многосетованную скорбь сердца моего, яко разлучившу ми ся сладкия и неизреченныя любви твоея?! К тому же убо не узрю уже тебе, рождения моего, благаго и любимаго лица твоего и ниже насыщуся красныя твоея беседы, яко не услышу уже тихаго словесе ко спасению и благаго твоего гласа “» {321} .

Когда же о смерти княжича стало известно во Владимире, к княжескому дворцу начали стекаться все жители города — «благороднии князи и боляре, мужие и жены и с сущими младенцы, нищий и убози; и велможи плачущеся, яко истинный им бе учитель, нищий же и убозии, сироты же и вдовицы рыдаху, яко питателя своего и крепкаго помощника и непобедимаго заступника лишишася». Тело князя «со псалмы и песньми и пении духовными» было перенесено в Успенский собор, причём это едва можно было сделать из-за великого скопления людей и их безутешного рыдания. Даже случившиеся в то время в городе иностранные «гости» — купцы — и те оплакивали князя, «видяще толикий недоуменный плачь народу имущь». «Епископ же и весь освященный собор и блаженный святый отец его великий князь Андрей, со свещами и с кандилы честне проводиша и принесше, поставиша на одре святое тело его в соборной церкви, и не бе слышати пения во мнозе плачи, и тако со многими слезами певши над ним надгробные песни, конечное целование и обычьное благословение и разрешение о Бозе ему подавше. И погребоша его в велицей соборней церкви Пресвятыя Богородицы честнаго и славнаго Ея Успения Златоверхия на левой стране во гробе каменном возле братии его Изяслава и Мстислава Андреевичев. Беша же тогда от многоцелебных мощей его многое ицеление скорое приходящим, даже и до сего дни».

Как уже говорилось, по крайней мере с XVI века мощи юного сына князя Андрея Боголюбского стали особо почитаться во Владимире. К Житию князя Глеба Андреевича присоединён рассказ о чудесах, происходивших от них. Чудеса эти относятся к тому же времени, когда было составлено само Житие, то есть к концу XVII — самому началу XVIII века: так, помощью святого были исцелены некая расслабленная жена владимирского кузнеца, недужный младенец Иоанн, расслабленный отрок, также Иоанн, ослепшая жена-дворянка по имени Иулиания, впавший в беснование служка владимирского монастыря. Ещё раньше по молитвам к святому город Владимир был избавлен от «литвы» в Смутное время. В самом Житии рассказывается о том, как гробницу князя Глеба Андреевича попытались разграбить татары, напавшие на Владимир под предводительством царевича Талыча в 1410 году: изошедшее из гробницы пламя напугало их, и захватчики в страхе покинули город [173].

Смерть Глеба, когда бы она ни произошла и сколько бы ни было лет княжичу, несомненно, стала новым тяжёлым потрясением для Андрея. Отец четырёх сыновей, глава многочисленного и разветвлённого семейства, он к концу жизни оказался одинок, потеряв почти всех, кто был ему близок. В те времена, как, впрочем, и в любые иные, это воспринималось прежде всего как Божья кара, как наказание свыше. Но наказание за что? Несомненно, Андрей искал ответ на этот вопрос — но находил ли его? Именно в рассказе о последних годах жизни князя летописец приводит известное свидетельство о том, как Андрей, ночью входя в церковь, сам возжигал свечи «и, видя образ Божий на иконах написан», взирал на него, «яко на самого Творца», и также взирал на всех святых, изображённых на иконах, — «смиряя образ свой съкрушенным сердцем, и уздыханье от сердца износя, и слезы от очью испущая, покаянье Давыдове приимая, плачася о гресех своих» {322} . Но даже потеряв всех своих сыновей, кроме одного, самого младшего, Андрей продолжал держать его в отдалении от себя, в далёком и чужом Новгороде. Значит ли это, что он по-прежнему воспринимал сына прежде всего как инструмент своей собственной власти, инструмент политического давления на новгородцев? Или же, наоборот, предчувствовал, что в Новгороде Юрий окажется в большей безопасности, нежели рядом с ним в Боголюбовском замке? И такая мысль закрадывается в голову, когда анализируешь события последних лет или месяцев жизни князя…

По свидетельству всё тех же позднейших источников, после смерти Глеба Андрей отправился из Владимира обратно в Боголюбов — переживать случившееся. «…Одержимый печалию о кончине любимейшаго им сына, для утоления оной поиде в любимый свой град и обитель Боголюбскую», — читаем в Житии князя Андрея. Пребывая там, князь молился Боголюбской иконе Пресвятой Богородицы, некогда явившейся ему на этом самом месте, «и яко на самую Ея взирая и велию отраду от скорби обретая, не отхождаше от церкве, но постом и молитвою укреплен, пребываше при образе том, выну моляся во дни и нощи».

Эти проникновенные слова агиографа XVIII века рисуют полную драматизма картину: только-только начинающий отходить от страшного потрясения, пребывающий в посте и молитве князь в ближайшие дни подвергнется злодейскому нападению убийц из числа собственных приближённых. Ибо смерть его сына Глеба и его собственная гибель в позднейшей агиографической традиции разделены лишь несколькими днями.

Но эта картина по меньшей мере неполна. Последние недели и месяцы в жизни князя Андрея Юрьевича были наполнены и иным, сугубо политическим содержанием. Ибо как раз тогда князь готовился к возобновлению диалога со ставшими теперь его злейшими врагами князьями Ростиславичами. Впрочем, к тому времени вокруг Киева и киевского княжения произошло столько событий, а сам Киев столько раз переходил из рук в руки, что это требует отдельного и весьма обстоятельного разговора.

В событиях, происходивших вокруг Киева, князь Андрей Юрьевич предстаёт перед нами в новом, весьма непривычном ракурсе. Пожалуй, в первый раз в книге мы получаем возможность увидеть его по-настоящему в гневе, в состоянии жесточайшего раздражения, аффекта, причём увидеть не издали, а вблизи, услышать его голос. Несомненно, такое бывало и раньше, но летопись почти не фиксировала подобное его состояние, не заостряла на нём внимание. В последние же месяцы жизни его гнев, раздражительность проявлялись с особой отчётливостью и, наверное, чаще бросались в глаза. Известно: ближе к старости — а Андрей вплотную приблизился к этой, не самой радостной поре своей жизни — многие черты характера, до времени дремлющие в человеке, дают о себе знать сильнее; сдерживающие же механизмы, напротив, постепенно ослабевают — такое во всяком случае встречается у некоторых особо чувствительных натур. Время вообще беспощадно — и к вещам, и к людям, и к их чувствам и переживаниям. Нащупывая разные струны в характере человека, время, подобно искусному настройщику (а порой — и опытному палачу), выбирает одну из них, наиболее уязвимую, и принимается за неё всерьёз, расшатывая и выкручивая её… Для князя Андрея Юрьевича такой струной стало ощущение собственного превосходства над другими людьми, права по своему усмотрению распоряжаться их судьбами.