Владимир Ленин (Ульянов) - Полное собрание сочинений. Том 41. Май-ноябрь 1920

Три последние месяца этого года – октябрь, ноябрь и декабрь – были периодом замечательно сильной, широкой, массовой революционной борьбы, периодом соединения двух наиболее могучих приемов этой борьбы: массовой политической стачки и вооруженного восстания. (Заметим в скобках, что еще в мае 1905 года большевистский съезд, «Третий съезд РСДРП», признал «задачу организовать пролетариат для непосредственной, борьбы с самодержавием путем вооруженного восстания» «одной из самых главных и неотложных задач партии» и поручил всем партийным организациям «выяснять роль массовых политических стачек, которые могут иметь важное значение в начале и в самом ходе восстания» {130}.)

Первый раз во всемирной истории была достигнута такая высота развития и такая сила революционной борьбы, что вооруженное восстание выступило в соединении с массовой стачкой, этим специфически пролетарским оружием. Ясно, что этот опыт имеет мировое значение для всех пролетарских революций. И большевики со всем вниманием и усердием изучали этот опыт, как с его политической стороны, так и со стороны экономической. Укажу на анализ помесячных данных об экономических и политических стачках 1905 года, о формах связи тех и других, о высоте развития стачечной борьбы, достигнутой тогда впервые в мире; этот анализ был дан мной в журнале «Просвещение» 1910 или 1911 года и повторен, в кратких итогах, в заграничной большевистской литературе той эпохи {131}.

Массовые стачки и вооруженные восстания сами собой ставили на очередь дня вопрос о революционной власти и о диктатуре, ибо эти приемы борьбы неминуемо порождали – сначала в местном масштабе – изгнание старых властей, захват власти пролетариатом и революционными классами, изгнание помещиков, иногда захват фабрик и т. д. и т. п. Массовая революционная борьба указанного периода вызвала к жизни такие, невиданные раньше в мировой истории, организации, как Советы рабочих депутатов, а вслед за ними Советы солдатских депутатов, Крестьянские комитеты и т. п. Получился такой факт, что те основные вопросы (Советская власть и диктатура пролетариата), которые занимают теперь внимание сознательных рабочих во всем мире, оказались поставленными практически в конце 1905 года. Если такие выдающиеся представители революционного пролетариата и нефальсифицированного марксизма, как Роза Люксембург, сразу оценили значение этого практического опыта и выступили на собраниях и в печати с критическим анализом его, то громадное большинство официальных представителей официальных социал-демократических и социалистических партий, в том числе и реформисты и люди типа будущих «каутскианцев», «лонгетистов», сторонников Хилквита в Америке и т. п., проявили полную неспособность понять значение этого опыта и выполнить свой долг революционеров, т. е. приняться за изучение и пропаганду уроков этого опыта.

В России и большевики и меньшевики тотчас после поражения декабрьского вооруженного восстания 1905 года принялись за подведение итогов этому опыту. В особенности ускорена была эта работа тем, что в апреле 1906 года состоялся Стокгольмский, так называемый «Объединительный съезд РСДРП», на котором были представлены и формально объединены и меньшевики и большевики. Подготовка к этому съезду велась обеими этими фракциями чрезвычайно энергично. Обе фракции опубликовали до съезда, в начале 1906 года, проекты своих резолюций по всем важнейшим вопросам. Эти проекты, перепечатанные в моей брошюре «Доклад об Объединительном съезде Российской социал-демократической рабочей партии (письмо к петербургским рабочим)», Москва, 1906 (страниц ПО, из коих почти половина тексты проектов резолюций обеих фракций и окончательно принятых съездом резолюций), – являются главнейшим материалом для ознакомления с тогдашней постановкой вопроса.

Споры о значении Советов тогда уже были связаны с вопросом о диктатуре. Большевики еще до октябрьской революции 1905 года поставили вопрос о диктатуре (смотри мою брошюру «Две тактики социал-демократии в демократической революции», Женева, июль 1905 г., перепечатано в сборнике «За 12 лет») [33]. Меньшевики относились к этому лозунгу «диктатура» отрицательно. Большевики подчеркивали, что Советы рабочих депутатов «фактически являлись зачатками новой революционной власти» – так буквально говорил проект большевистской резолюции (стр. 92 «Доклада»). Меньшевики признавали значение Советов, стояли за «содействие образованию» их и т. д., но не считали их зачатками революционной власти, не говорили вообще о «новой революционной власти» такого или подобного типа, отвергали прямо лозунг диктатуры. Не трудно видеть, что все теперешние разногласия с меньшевиками уже имеются в зародыше в этой постановке вопроса. Не трудно видеть также, что меньшевики (и русские и не русские, вроде каутскианцев, лонгетистов и т. п.) проявляли и проявляют себя в своей постановке данного вопроса, как реформисты или оппортунисты, на словах признающие пролетарскую революцию, на деле отрицающие самое существенное и основное в понятии революция.

Еще до революции 1905 года в названной выше брошюре «Две тактики» я разбирал довод меньшевиков, которые обвиняли меня в том, что я «подменил незаметным образом понятия: революция и диктатура» («За 12 лет», стр. 459 [34]). Я доказывал подробно, что именно этим обвинением меньшевики обнаруживают свой оппортунизм, свою настоящую политическую натуру, как подголосков либеральной буржуазии, проводников ее влияния внутри пролетариата. Когда революция становится бесспорной силой, тогда и противники ее начинают «признавать революцию», говорил я, указывая (летом 1905 года) на пример русских либералов, остававшихся монархистами-конституционалистами. Теперь, в 1920 году, можно бы добавить, что и в Германии и в Италии либеральные буржуа или, по крайней мере, наиболее образованные и ловкие из них готовы «признать революцию». Но «признавая» революцию и в то же время отказываясь признать диктатуру определенного класса (или определенных классов), тогдашние русские либералы и меньшевики, теперешние немецкие и итальянские либералы, туратианцы, каутскианцы как раз и обнаруживают этим свой реформизм, свою полную негодность в качестве революционеров.

Ибо когда революция стала уже бесспорной силой, когда ее «признают» и либералы, когда правящие классы не только видят, но и чувствуют непобедимую мощь угнетенных масс, тогда весь вопрос – и для теоретиков и для практических руководителей политики – сводится к точному классовому определению революции. А без понятия «диктатура» нельзя дать этого точного классового определения. Без подготовки диктатуры нельзя быть революционером на деле. Этой истины не понимали в 1905 году меньшевики, не понимают в 1920 году итальянские, немецкие, французские и прочие социалисты, боящиеся строгих «условий» Коммунистического Интернационала, боятся люди, способные признать диктатуру на словах, но не способные подготовлять ее на деле. И поэтому не будет неуместным воспроизвести подробно напечатанное мной в июле 1905 года против русских меньшевиков, но относящееся и к меньшевикам западноевропейским 1920 года, разъяснение взглядов Маркса (я заменяю названия газет и пр. простым указанием на то, о меньшевиках или большевиках идет речь):