Илья Толстой - Мои воспоминания

127

"mania grubiana honesta maxima" *. Пункт помешательства: наружность и мысль, что все заняты этой наружностью. Признаки: робость, тишина и взрыв грубости. Эпидемия князя Блохина в сильной степени. Лечение: нежность и любовь. Предсказания благоприятные.

N 15. [Сестра Маша] [?]. Больная страдает манией, называемой английскими психиатрами "mania anglica as you like-ность" **.

Пункт помешательства: что надо делать не то. что самой хочется, а что хочется другим. Эпидемия князя Блохина в малой степени. Лечение: доверие к тому, что в глубине души совесть считает хорошим, и недоверие к тому, что считается таковым другими.

N 16. [Миша Кузминский]. Больной находится на испытании. Пункт помешательства: рубли и дядя Ляля. Принадлежит к разряду вполне безопасных. Отчасти только заражен блохинизмом. Исцеление возможно.

N 17 ***. На испытании. Пункт: застегивание пуговиц. Заражение блохинизмом.

NN 18, 19, 20. На испытании, только слабо заражены блохинизмом.

N 21. [Грудная сестра Саша]. Находится у кормилицы. Вполне здорова и может быть безопасно выписана. В случае же пребывания в Ясной Поляне тоже подлежит несомненному заражению, так как скоро узнает, что молоко, употребляемое ею, куплено от ребенка, рожденного от ее кормилицы.

N 22. [Сумасшедший Блохин]. Князь Блохин. Военный князь, всех чинов окончил, кавалер орденов Блохина. Пункт помешательства один: что другие люди должны работать для него, а он -- получать деньги, открытый банк, экипажи, дома, одежду и всякую сладкую жизнь и жить только для разгулки времени. Больной не опасный и вместе с N 21 может быть выписан.

Что жизнь его, князя Блохина, "для разгулки времени", а всех других трудовая, объясняет князь Блохин весьма последовательно тем, что он окончил всех чинов, жизнь же праздная других ничем и никак не объясняется.

* сильнейшая мания откровенной грубости (дат.).

** английская мания (лат.) каквамугодности (искаж. англ.).

*** 17, 18, 19, 20 --маленькие дети. (Прим. автора.)

128

N 23. [Дядя Сергей Николаевич]. Больной исследован уже прежде и вновь поступил в Яснополянский госпиталь. Больной не безопасен. Больной страдает манией, называемой испанскими психиатрами "mania katkoviana antica nobtlis Russica" * и застарелой бетховенофобией.

Признаки общие: больной после принятия пищи испытывает непреодолимое желание слушать "Московские ведомости" и не безопасен в том отношении, что при требовании чтения "Московских ведомостей" может употреблять насилие. После же вечернего принятия пищи при звуках "Пряхи" ** становится тоже не безопасен, топая ногами, махая руками и испуская дикие звуки. Признаки частные: не может брать карт все вместе, а берет каждую порознь. Каждый месяц, неизвестно для чего, ездит в местечко, называемое Крапивна *** и там проводит время в самых несвойственных ему странных занятиях. Озабочен красотой женщин. Лечение: дружба с мужиками и общение с нигилистами. Диета: не курить, не пить вино и не ездить в цирк.

Л. Толстой".

СТИХОТВОРЕНИЕ ОТЦА, ПОСВЯЩЕННОЕ СЕСТРЕ ТАНЕ

Поутру была как баба,

А к обеду цвету краба.

Отчего метаморфоза?

Что из бабы стала роза.

Дело, кажется, нечисто:

Есть участие Капниста ****

СТИХОТВОРЕНИЕ В. В. ТРЕСКИНА

Смело на ящик Почтовый критику стал я писать.

Мало пришлось мне хвалить, ругать же пришлося довольно.

В яд постоянно макал я перо, никого не жалея,

* Катковская мания древлероссийского дворянского благородства (лат.),

** Русская песня. (Прим. автора.)

*** Сергей Николаевич был уездным предводителем дворянства. (Прим. автора.)

**** Таня в это время выезжала и часто бывала в доме графа Капниста. (Прим. автора.)

129

Но отчего же тайная робость объемлет меня?

Страшно под мышкой тошнит, и коленка вздохнуть не дает мне.

Боги, откройте причину тоски моей томной!

Чу, отозвалися боги, и рек мне Зевес-громовержец:

"Жалкий ты критик! Иль ты не знаешь, что ныне

Страхов в Ясной живет, Николай Николаевич, критик:

Быстро к тебе устремясь, он мгновенно тебя изничтожит

И на могиле твоей эпитафию злую напишет,

Дабы пример твой несчастный иным послужил бы наукой..."

Зевс уж давно замолчал. Ночи тень одевала природу,

Я ж все сидел, трепетал. Наконец, успокоясь, решился

Все, что случилось со мной, вам поведать плохими стихами.

ГЛАВА XV

Сергей Николаевич Толстой

Я помню дядю Сережу с раннего моего детства.

Он жил в Пирогове и бывал у нас довольно часто.

Черты его лица были те же, что и у моего отца, но весь он был тоньше и породистее. Тот же овал лица, тот же нос, те же выразительные глаза и те же густые, нависшие брови, но разница между его лицом и лицом моего отца была только та, что отец в те далекие времена, когда он занимался своей внешностью, всегда мучился своим безобразием, а дядя Сережа считался и действительно был красавцем.

Вот как отец говорит о дяде Сереже в своих отрывочных воспоминаниях: "Николеньку я уважал, с Митенькой я был товарищем, но Сережей я восхищался и подражал ему, любил его, хотел быть им. Я восхищался его красивой наружностью, его пением, -- он всегда пел, -- его рисованием, его веселием и в особенности, как ни странно это сказать, непосредственностью, его эгоизмом.

Я всегда себя помнил, себя сознавал, всегда чуял, ошибочно или нет то, что думают обо мне и чувствуют ко мне другие, и это портило мне радости жизни. От этого, вероятно, я особенно любил в других противоположное этому -- непосредственность, эгоизм. И за это особенно любил Сережу -- слово любил неверно.

130

Николеньку я любил, а Сережей восхищался, как чем-то совсем мне чуждым, непонятным. Это была жизнь человеческая, очень красивая, но совершенно непонятная для меня, таинственная и потому особенно привлекательная.

На днях он умер, и в предсмертной болезни и умирая, он был так же непостижим мне и так же дорог, как и в давнишние времена детства.

В старости, в последнее время, он больше любил меня, дорожил моей привязанностью, гордился мной, желал быть со мной согласен, но не мог, и оставался таким, каким был, совсем особенным, самим собою, красивым, породистым, гордым и, главное, до такой степени правдивым и искренним человеком, какого я никогда не встречал. Он был, что был, ничего не скрывал и ничем не хотел казаться. С Николенькой мне хотелось быть, говорить, думать; с Сережей мне хотелось только подражать ему. С первого детства началось это подражание..." 1

Мы очень любили, когда подкатывала к дому тройка, чудесная, в наборной сбруе с бубенчиками, запряженная в коляску, и выходил из нее дядя Сережа, в черной широкополой фетровой шляпе и длинном черном пальто, барственный и красивый.