М. Рузе - Роберт Оппенгеймер и атомная бомба

Подобные рассуждения играют огромную роль, так как разоблачают мистификации и крайности отдельных популяризаторов науки. Публика, жаждущая философских откровений, ломает себе голову над умствованиями таких горе-популяризаторов, которые новое открытие, новую теорию представляют как нечто стирающее или аннулирующее предыдущее знание. Уже одно это бросает тень сомнения на все познанное ранее, поскольку есть все основания предположить, что новая сенсационная находка сметет, в свою очередь, накопленные ранее концепции.

Одновременно Оппенгеймер – мы это уже отмечали – несколькими словами начисто расправляется с теми так называемыми философами, которые с победоносным видом кричат, будто они нашли доказательство свободы воли в соотношениях неопределенности Гейзенберга или в положениях квантовой механики, устанавливающих невозможность предсказать индивидуальное поведение элементарных частиц. Они пытаются представить это доказательством того, что свободная неопределенность является самой сущностью Природы, а Человек – абсолютно свободен. Даже если согласиться с этим столь явно незаконным перенесением принципов научного мира на область морали и философии, совершенно очевидно, что подобного рода рассуждения не выдерживают критики именно в силу принципа соответствия. Человеческий мозг состоит из миллиардов и миллиардов атомов, и любая его деятельность затрагивает огромное количество атомов. Если даже касаться только физико-химической стороны вопроса, то и эти процессы относятся уже к области определенности, а не вероятностей. Если мы не можем сформулировать в этой области абсолютных предсказаний, так это потому, что еще многого не знаем о механике нашего собственного организма, а число факторов, влияющих на решение, в каждом конкретном случае так велико, что нельзя даже представить себе, как можно охватить их все. Эта практическая невозможность предсказания имеет совершенно иную природу, чем теоретическая невозможность в квантовой механике предсказать индивидуальное поведение каждого электрона или определить одновременно и количество движения и положение данного электрона.

Стремясь поставить обсуждение на научную основу, горе-философы рискуют лить воду на мельницу именно тех, кого они хотят разбить – некоторых материалистов XVIII столетия, отрицавших свободу во имя детерминизма путем аналогичного злоупотребления экстраполяцией. Свобода воли, в каком бы смысле ее ни понимали, не вмещается в рамки физических явлений. Акт человеческой воли не имеет ничего общего с тем, что электрон проходит через данное отверстие экрана, а не через соседнее, если только не считать электрон наделенным разумом и моралью! Если довести до логического конца попытку разрешить моральные или религиозные проблемы с помощью аналогий с волновой механикой, то надо также допустить мысль, будто человеческие индивидуумы, как и электроны, неразличимы и их существование как отдельных индивидуумов не может быть установлено. Это было бы довольно странным аргументом в пользу моральной ответственности! Правда, в идеях Оппенгеймера есть мистические отступления, и это придает еще большую ценность его презрительному осуждению дешевых метафизиков. Но мистика Оппенгеймера не претендует на противопоставление величия судеб человечества разуму мира.

Еще один пример глубины мысли Оппенгеймера можно найти в том, как он комментирует принцип дополнительности.

Выше мы видели, что электрон можно рассматривать то как волну, распространяющуюся непрерывно и вызывающую явления интерференции, аналогичные явлениям световой интерференции, то как частицу, которую можно локализовать и определить. В зависимости от этого можно определять и измерять либо энергию электрона, либо его положение. Уже сам факт, что ученый прибегает к одному из этих определений, предопределяет невозможность применить второе определение. Физики говорят, что энергия и положение элементарной частицы взаимно дополняют друг друга.

Касаясь этого вопроса, Оппенгеймер подчеркивает легковесность утверждений, будто психологические явления нельзя определить из-за того, что сам факт наблюдения за ними вносит свои изменения. «Если дополнительное описание и необходимо, так это не потому, что наблюдение может привести к изменениям в состоянии атомной системы, а потому, что невозможен какой бы то ни было контроль или анализ изменений, без чего наблюдение не будет действительным».

Все же принцип дополнительности как способ мышления, как отношение нашего разума к внешнему миру пригоден и для отраслей знания, весьма далеких от атомной физики. К тому же этот принцип значительно древнее, чем атомная физика. Это наглядно видно в биологии. До последнего времени мы не имели возможности наблюдать живую клетку и одновременно проводить физико-химическое исследование составляющих ее элементов. Правда, сейчас, кажется, препятствия к этому устраняются.

Более глубокую необходимость мы испытываем в том, чтобы взаимодополнительно описывать различные стороны нашей собственной жизни: интеллект и эмоциональность, самоанализ и деятельность, предмет искусства и представление о нем. Равное положение с «великими противоречиями, которые на протяжении веков организовали и одновременно разъединили человеческое существование»: хрупкость и преходящий характер земных вещей наряду с тем, что любое событие оставляет след в истории; развитие и незыблемость порядка; причинность и следствие. Каждый из этих методов описания жизни верен со своей точки зрения, но каждый исключает Другой.

Принцип дополнительности в конце концов распространили на противопоставление личности обществу, ученого обществу. Ученый не может не знать, что его исследования могут иметь разрушительные последствия, но это не является для него основанием прекратить свои исследования. Смысл его существования заключается в исследовательской работе. И общество не может требовать от него иного; единственное, над чем он должен задумываться – увеличивает ли его работа общую сумму знаний. Так проявляется дополнительность между моральным оправданием науки как таковой и личными мотивами отдельных ученых.

Нельзя не заметить, что высказывания Оппенгеймера несколько нелогичны. Ведь здесь мы касаемся самого существа личной драмы ученого. Несет ли ученый ответственность за свои творения? Должны ли были ученые-атомники создавать бомбу Хиросимы, должны ли они продолжать служить Государству, поставляя ему средства массового уничтожения?

Один из летчиков самолета, с которого была сброшена бомба на Хиросиму, в последующие годы пытался протестовать против того общества, которое превратило его в убийцу. Для этого он не выступал на митингах. Он совершил несколько уголовных преступлений, которые привели его в тюрьму и позволили властям представить его сумасшедшим, чтобы общество не поняло смысла его протеста.