Сергей Кремлев - Ленин. Спаситель и создатель

„Entre nous ( франц . „между нами“. – С.К .): если меня укокошат, я Вас прошу издать мою тетрадку: „Марксизм о государстве“ (застряла в Стокгольме). Синяя обложка, переплетённая. Собраны все цитаты из Маркса и Энгельса, равно из Каутского против Паннекука. Есть ряд замечаний и заметок, формулировок. Думаю, что в неделю работы можно издать. Считаю важным, ибо не только Плеханов, но и Каутский напутали. Условие: всё сие абсолютно entre nous!“ [769]

Это ведь не поза, не рисовка: в коротком доверительном письмеце два раза подчёркнуто, что всё – строго конфиденциально. Так или иначе, внутренний раздрай у Ленина если и был, наружу не выплёскивался. Внутри себя полководец может быть настроен в какой-то момент и мрачно – он тоже человек, но его армия должна быть уверена в его уверенности.

Впрочем, время сомнений и тягостных раздумий длилось считанные дни: надо было воевать – всё так же словом, и опять воевать словом из подполья.

И началось последнее подполье Ленина.

Недолгое…

В конце сентября 1917 года – ещё до того , как большевики взяли власть, Ленин, находясь в Выборге, начал писать работу с удивительным по задору названием „Удержат ли большевики государственную власть?“ Он закончил её 1(14) октября, и в октябре же 1917 года она была опубликована в № 1–2 журнала „Просвещение“.

В своей работе Ленин писал:

„После июльских дней мне довелось, благодаря особенно заботливому вниманию, которым меня почтило правительство Керенского, уйти в подполье. Прятал нашего брата, конечно, рабочий. В далёком рабочем предместье Питера, в маленькой рабочей квартире подают обед. Хозяйка приносит хлеб. Хозяин говорит: „Смотри-ка, какой прекрасный хлеб, ‘Они’ не смеют теперь, небось, давать дурного хлеба. Мы забыли, было, и думать, что могут дать в Питере хороший хлеб“…

Меня поразила эта классовая оценка июльских дней. Моя мысль вращалась около политического значения события, взвешивала роль его в общем ходе событий, разбирала, из какой ситуации проистёк этот зигзаг истории и какую ситуацию он создаст, как мы должны изменить наши лозунги и наш партийный аппарат… О хлебе я, человек, не видевший нужды, не думал. Хлеб являлся для меня как-то сам собой, нечто вроде побочного продукта писательской работы…

А представитель угнетённого класса, хотя из хорошо оплачиваемых и вполне интеллигентных рабочих, берёт прямо быка за рога, с той удивительной простотой и прямотой, с той твёрдой решительностью, с той поразительной ясностью взгляда, до которой нашему брату интеллигенту, как до звезды небесной, далеко. Весь мир делится на два лагеря: „мы“, трудящиеся, и „они“, эксплуататоры. Ни тени смущения по поводу происшедшего: одно из сражений в долгой борьбе труда с капиталом. Лес рубят – щепки летят.

„Какая мучительная вещь, эта ‘исключительно сложная обстановка’ революции“, – так думает и чувствует буржуазный интеллигент.

„Мы ‘их’ нажали, ‘они’ не смеют охальничать, как прежде. Нажмём еще – сбросим совсем“, – так думает и чувствует рабочий“.

Эти слова Ленина подводили своего рода черту под прошлым – всего через два неполных месяца после июльского погрома партии становилось всё более ясно, что июль 1917 года, хотя и не был военной репетицией октября 1917 года, но стал его политическим прологом .

Впрочем, в июле 17-го в это мало кто из „общества“ верил – видимым образом ситуация складывалась успешно для ленинских оппонентов, и реакция праздновала победу: забит последний гвоздь в гроб коммунизма!

Солидный центральный орган кадетов – газета „Речь“, заявила 7 июля: „Большевизм скомпрометировал себя безнадёжно… Большевизм умер, так сказать, внезапной смертью…, большевизм оказался блефом, раздуваемым немецкими деньгами“.

Редактор „жёлтого“ „Живого Слова“ в номере от 8 июля ликовал в унисон:

„Большевики скомпрометированы, дискредитированы и уничтожены… Мало того. Они изгнаны из русской жизни, их учение бесповоротно провалилось и оскандалило и себя, и своих проповедников перед целым светом и на всю жизнь!“ [770]

24 июля н. ст. было сформировано второе коалиционное Временное правительство, куда густо вошли кадеты: Некрасов – заместителем премьера и министром финансов, академик Ольденбург – министром просвещения, Прокопович – министром торговли и промышленности, Юренев – министром путей сообщения, и Карташев с Кокошкиным в качестве обер-прокурора и государственного контролёра.

В июле же было произведено и ещё одно важное и назревшее как для либеральной сволочи, так и для „правых“, назначение…

Вначале 16(29) июля 1917 года в Ставке состоялось совещание Верховного главнокомандующего Брусилова с министром-председателем Временного правительства Керенским при участии генералов Алексеева, Деникина, Клембовского, Рузского и эсера-боевика Бориса Савинкова – тогда управляющего военным министерством при военном министре Керенском. Говорили о многом, а фактически определялись с тем, кому быть русским Кавеньяком.

Стать – в близкой перспективе – военным диктатором (то есть, расстреливающим, вешающим, подавляющим и т. д.) предложили Брусилову. Однако он, как боевой офицер с на редкость безупречной боевой репутацией, от подобной „чести“ отказался. И 18(31) июля 1917 года Керенский телеграммой освободил Брусилова от должности Главковерха с отозванием в Петроград, а взамен назначил генерала Корнилова.

Итак, будущий русский Кавеньяк отыскался.

Впрочем, по причине ограниченности, он был не прочь примерить на себя и саблю Бонапарта.

Корнилов устраивался в могилёвской Ставке в кресле Главковерха, а Ленин перебрался с квартиры Аллилуевых в дом к рабочему Николаю Емельянову близ станции Разлив.

Николая Александровича Емельянова (1871–1958), кадрового рабочего Сестрорецкого оружейного завода, Ленин знал с осени 1905 года. Емельянов имел и боевой опыт, став организатором на заводе боевой дружины, и конспиративный, поскольку участвовал в транспортировке нелегальной литературы из Финляндии. В декабре 1905 года Емельянова сослали на 5 лет в Новгород, а после Февраля 1917-го он стал членом Петроградского совета, оставаясь на заводе. Человек это был во всех отношениях надёжный.

Готовил отъезд Сталин, и он же вместе с Аллилуевым провожал Ленина на Приморский вокзал, откуда тот уехал в Разлив.

У Емельянова Ильич устроился вначале на чердаке сарая – по летнему времени «отель» не такой уж и плохой! А что касается «звёздочек», то это место могло быть отнесено к категории даже не «пяти…», а «сто звёздочной», поскольку в прорехи крыши звёзды можно было видеть в избытке.