Николай Телешов - Записки писателя

В этой роли Федотова была исключительно сильна и как бы подтверждала своим исполнением слова Добролюбова, что образ Катерины в «Грозе» действительно луч света в темном царстве, и такой луч, который не только светит, но и греет.

Шекспир и Островский, Шиллер и Аверкиев и все другие авторы, от классиков до современников включительно, всегда находили в Федотовой искусную исполнительницу образов, характеров и положений. По силе чувства, по яркости, по художественно-тонкой обрисовке фигур, темпераменту Федотовой принадлежит первенствующее значение и место на русской сцене, — говорил Писемский. Он признается, что объездил всю Европу, переглядел все театры, видел много хороших актрис, но «другой такой актрисы, как Федотова, — по полноте чувств, нигде нет. Сойдет она со сцены, и другой такой не дождемся».

Значение Федотовой было огромно. Когда вследствие тяжкого недуга она принуждена была сойти со сцены, влияние ее не ослабело. К ней за ее мудрыми советами прибегали не только ее товарищи и сверстники по сцене, не только молодежь Малого театра, но и многие из артистов и руководителей Художественного театра с самим Станиславским во главе.

Вот что говорится в письме к Федотовой от имени московского Художественного театра в день ее пятидесятилетнего юбилея:

«Наши первые шаги обвеяны духом вашей чудесной энергии… На протяжении с лишком двух десятков лет мы не имеем перед собой примера более яркого, более блестящего, как пример вашей артистической личности… И лучшее выражение благодарности, какое мы можем принести вам сегодня, в день вашего полувекового горения для искусства, это наше обещание передавать ваши заветы дальше — следующим поколениям…»

И вот как отвечала на это Художественному театру Гликерия Николаевна (14 января 1912 года):

«…Еще в те далекие дни, когда кружок молодых людей, охваченных любовью к искусству, дружной сценической работой посеял то зерно, из которого вырос московский Художественный театр, я всей душой участвовала в этом деле, помогая по мере сил моих любовью и советом. С чувством глубокой признательности выслушав привет вашего, ныне славного театра, радостно принимаю ваш обет — непрестанно служить тем великим заветам, которыми вдохновлялись мы и отошедшие великие учителя наши. Всей душой любящая вас Гликерия Федотова».

Между прочим, на юбилее Самарина, о котором я говорил, среди многочисленных подношений был передан юбиляру небольшой венок из позолоченного металла от Общества драматических писателей. Этот венок растроганный Самарин возложил на голову своей любимой ученицы Г. Н. Федотовой, а та в свою очередь через много лет передала венок К. С. Станиславскому, которого она всегда считала своим любимым учеником. С этим венком связаны, как бы преемственно, три крупных театральных имени: Самарина — Федотовой — Станиславского.

Венок в настоящее время хранится в музее Художественного театра.

Необходимо коснуться одного долголетнего недоразумения. В публике всегда считали Федотову и Ермолову соперницами; им приписывалась непримиримая рознь, борьба и почти вражда. Их считали и в жизни и на сцене вроде двух королев из «Марии Стюарт». И было время, даже продолжительное время, когда сама публика разделилась невольно на два лагеря: на федотовцев и ермоловцев.

— На самом же деле в жизни мы были все время друзьями, и самыми близкими, — говорила мне Гликерия Николаевна незадолго до своей смерти. — Отношения наши были все время самые сердечные, дружеские, и дружба эта сохранилась до сих пор.

Прежде чем взять какую-нибудь роль, обе они обычно советовались между собою, которой из них эта роль больше подходит, и решали это сообща, никогда не переходя друг другу дороги. На спектакле, бывало, Ермолова не выйдет на сцену без дружеского напутствия Федотовой. Передо мной лежит подлинное письмо М. Н. Ермоловой, которое начинается следующими словами:

«Дорогая, родная, любимая Гликерия Николаевна, я была в таком горе, что без вашего благословения буду вчера, 2 мая. И вдруг перед самым выходом на сцену я получаю ваше благословение… С моей души точно камень свалился…»

Письмо это передано мною в Бахрушинский театральный музей и послужит для будущего историка Малого театра материалом к выяснению действительных отношений между двумя великими артистками.

По словам К. С. Станиславского, все были влюблены в Ермолову.

Да, лучше этого ничего не скажешь. Она действительно покоряла сердца. Может, и были какие-нибудь исключения, но я за всю мою долгую жизнь не встречал ни одного такого человека, который был бы равнодушен к ней, не превозносил бы ее имени, не любил бы ее. Невозможно было прийти в Малый театр, видеть Ермолову и не заразиться общим настроением, общей любовью к ней.

Ермолова, я бы сказал, никогда не играла роль; она в буквальном смысле слова жила на сцене жизнью той женщины или девушки, имя которой в этот вечер она носила. Она не играла, она горела. Героический энтузиазм, пламенное вдохновение — ее стихия. Все эти определения, много раз повторенные в разное время, совершенно верны и точны, и их не избежишь. Восторженный и гневный талант. Восторженный в высокой любви и гневный в борьбе за высокое. Страстная любовь к свободе и не менее страстная ненависть к тирании — вот внутреннее содержание игры Ермоловой.

Но нигде, кажется, эта страстная любовь к свободе и страстная ненависть к тирании не выявлялись с такой силой, как в пьесе Лопе де Вега «Овечий источник», когда в роли Лауренсии Ермолова пламенно и гневно призывала угнетенный народ к восстанию против вековых насильников. И в зрителях на пламенную речь вскипал невольно пламенный ответ и ненависть к тем, кто держал в рабском состоянии все народы, в том числе, конечно, и русский народ.

К духовному подъему, который отличает игру Ермоловой, присоединяется еще и необычайный тембр ее голоса, проникающего в глубину души, очаровательного не красотой своей, а какой-то проникновенностью, каким-то неуловимым, но значительным содержанием. До сих пор для меня — да я уверен, что и для очень многих, — звучит, как живой, этот исключительный голос.

С полвека и даже более тому назад Малый театр поставил «Орлеанскую деву». Сила вдохновения, проявленная здесь Ермоловой, была несказанно велика и захватила всех зрителей от мала до велика. Кипела душа на сцене, и в зале в ответ горели сердца. Когда взятую в плен Иоанну д’Арк уводят солдаты, а прибежавший через минуту граф Дюнуа горячо взывает к своим:

то с уверенностью можно сказать, что вся тогдашняя молодежь в эту минуту готова была перескочить через рампу и кинуться спасать Ермолову — до такой степени велик был подъем и порыв, настолько сильно было слияние зрителей со сценой.