Андрей Фадеев - Воспоминания

Второй подобный же случай я знаю при Императоре Николае. Бывший мои предместник в начале 1840-х годов, саратовский губернатор Бибиков, был большой охотник покутить и попировать, в особенности у богатых граждан города. В последний день масленицы, он пировал на заговенье у одного купца на блинах и, подгуляв, заметил в числе гостей богатого колониста — немца, тоже купца [37]. Немец, надо полагать, напомнил ему немецкую масленицу и, потому, подозвав к себе члена конторы, управлявшей саратовскими колонистами, Гейне, Бибиков обратился к нему с словами: «вот мы, русские, угощаем на заговенье друг друга блинами, а что бы и немцам сделать тоже на их масленицу во вторник!» Гейне передал это внушительное предложение колонисту, который, в видах угождения губернатору, с величайшей готовностью принял его. Дом колониста находился возле приходской церкви. Во вторник первой недели великого поста, Бибиков, с гостями, приглашенными по его приказанию, явился на немецкое пиршество, где и веселился до утра. Жандармский штаб-офицер, бывший не в ладах с Бибиковым, а также враждовавший за что-то против Гейне, и оскорбившийся тем, что его не пригласили на пир, с первою же почтою донес в Петербург, что Гейне — главный соучастник Бибикова во всех увеселениях, заставил немца в великий пост устроить для них празднество, продолжавшееся всю ночь, так что, во время отправления заутрени в церкви, ликования и беснования в соседнем с церковью доме заглушали церковное пение, мешали Богослужению и произвели большой соблазн в народе. Об этом деле было доложено Государю, но, кажется, что оно было принято только к сведению, потому что удаление Бибикова имелось уже в виду и действительно скоро приведено в исполнение.

Спустя года три, когда я уже был губернатором в Саратове, последовало от управлявшего конторою колонистов представление о награде Гейне орденом Владимира 4-ой степени. Гейне, чиновник очень способный, дельный, заслуживал поощрения по службе, и все официальные причины к его награждению были вполне основательны. Представление пошло в Петербург. Гейне был помещен в список к годовым наградам в числе, как мне говорили, до семидесяти человек. Все удостоенные представления к наградам их получили, кроме одного Гейне, которого Государь собственноручно вычеркнул и против него написал: « Гейне развратил губернатора Бибикова ». После этого, разумеется, во все царствование Императора Николая, Гейне более к наградам не представляли.

В 1829-м году, я ездил два раза в Крым. Во второй раз с моею старшею дочерью проехал и весь южный берег, частью уже по вновь устроенному шоссе. Этой же осенью 21-го сентября родилась у меня последняя дочь Надежда.

В феврале 1830-го года, новый министр внутренних дел, граф Закревский, вытребовал меня в Петербург, без предварения о том даже прямого моего начальника Инзова. Сначала я удивился такой необыкновенно спешной надобности во мне и не мог постигнуть, для чего меня требуют; но, по приезде, дело не замедлило объясниться. Граф Закревский, еще по отношениям военной службы, с давних пор был не в ладах с Инзовым; со времени же его назначения министром, по гордости и чрезмерному самолюбию, неприязненность это усилилась вследствие того, что Инзов, во время пребывания Государя по случаю Турецкой воины в Новороссийском крае и Бессарабии, неоднократно делал доклады Государю прямо, помимо его, Закревского, как по делам колонистского управления вообще, так и о наградах чиновников и колонистских старшин в особенности. К этому присоединялось еще стремление Закревского уменьшать издержки по всем частям, подведомственным его министерству, о чем начали уже с того времени повсеместно заботиться. Поэтому он преднамерился сократить штаты колонистского управления и обратить содержание его на самих колонистов. Штаты, составленные в 1818-м году, действительно отчасти были слишком обширны, и число чиновников могло быть несколько уменьшено, по причине несовершившегося ожидания о переселении немецких колонистов сотнями тысяч семейств; но только несколько, потому что устройство тех колоний, кои уже существовали, рассеянные на больших пространствах, требовало еще с десяток и побольше лет особенных попечении и заботливости правительства, если оно хотело, чтобы колонии для России сделались существенно полезными. Но граф Закревский не заботился о будущности, а хотел переломать все по своему и выставить себя ярым защитником интересов казны. Он приказал составить по этому предмету нужные соображения и предположения, в подходящем духе, директору департамента по этой части Пейкеру. Пейкер был ничто иное как формалист, готовый угождать Закревскому во всем; сам он в этом деле ничего не понимал и, потому, узнав, что я могу указать ему эти нужные соображения и предположения, выпросил у Закревского приказание вызвать меня в Петербург. Три месяца я работал с Пейкером и много перенес неприятностей; от меня требовали всяких сокращении, я сокращал настолько, более чего сокращать без вреда пользе общественной было невозможно. Закревский и Пейкер на меня гневались, настаивали, чтобы я делал так, как они хотели и, наконец, решившись действовать по своему отпустили меня обратно, но оставили у себя все мои предположения. Я ожидал, что последуют на меня гонения, но, сверх чаяния, чрез несколько времени спустя, получил за мои труды бриллиантовый перстень и чин коллежского советника [38].

Впрочем, надобно сказать, что в личных отношениях граф Закревский и Пейкер были со мною очень любезны. Министр даже несколько раз удивлял меня своими лестными выражениями в обращении ко мне; а когда я явился к нему в последние раз пред выездом, он сказал мне, что, по выбытии Контениуса, я один только логу заменить его. Я приписывал это милостивое обхождение влиянию бывшего моего начальника, в то время уже председателя Государственного Совета, князя Кочубея, который принял меня, как старого, близкого знакомого, часто приглашал обедать и удерживал у себя по нескольку часов. К лету он переехал в Царское Село и оттуда присылал мне приглашения, которыми я не всегда мог пользоваться по причине дальности поездки и служебных занятии. Князь много меня расспрашивал о Новороссийском крае, о новых распорядках, о Контениус и Инзове: к делу же иностранных переселенцев и управления колониями сделался довольно равнодушен. Я встречал у него за обедами и вечерами значительнейших людей тогдашнего петербургского общества; случалось слышать любопытные, а иногда забавные разговоры. Из числа последних у меня остался в памяти следующий курьез: я сидел с князем в его кабинете, куда к нему пришли Николай Семенович Мордвинов и тетка князя г-жа Загряжская, бывшая в свое время, как называл таковых Петр Великий, «бой бабой», но тогда уже столь же престарелая, как и Мордвинов. Это было в июне месяце. Поговорив немного, она встала, собираясь уйти, и сочла нужным объявить присутствующим: «Как жарко! я вся в поту, пойду переменить рубашку». На что Мордвинов отозвался: «Как тебе не стыдно, матушка, говорить при мне такие вещи!» А Загряжская, с презрением посмотрев на него, отвечала: «Ce n'est rien; ni toi, ni moi, nous n’avous plus de sexe!» — и, махнув рукою, вышла. Князь засмеялся, а Мордвинов как будто немного озадачился такой откровенностью. Князя Кочубея я видел тогда уже в последний раз.