Анатолий Сафонов - Вспоминая Владимира Высоцкого

Потом я пел и еще в компаниях — и меня записывали; потом, когда поступил в театр, я стал выступать — в школах, в институтах перед студентами… И кто-то на первом ряду всегда держал микрофон, который мне мешал, щелкал, они друг у друга спрашивали все время: «У тебя готово? У тебя кончено? У тебя не кончено?..» И это все распространялось, десятки раз переписанное, — так что иногда было невозможно разобрать — мои это слова, не мои… Ужасное качество было, отвратительное, потому что тогда были плохие магнитофоны. И поэтому было очень много подделок — стали появляться люди, которые подделывались под меня и пели лишь бы таким — «А-а-а!..» — хриплым голосом, и тогда, значит, «под Высоцкого». Я со своим голосом ничего не делаю, потому что у меня голос всегда был такой. Я даже был когда вот таким маленьким пацаном и читал стихи каким-то взрослым людям, они говорили: «Надо же какой маленький, а как пьет!» То есть у меня всегда был такой голос — как раньше говорили, «пропитой», а теперь из уважения говорят — «с трещиной».

А потом случилось так, что, когда я поступил в театр, я стал писать для спектаклей — для «Павших и живых» я написал несколько песен; потом стали приглашать в кино и попросили меня написать: первая картина была «Я родом из детства». Потом — «Вертикаль»: это были песни о горах. Но они были, я думаю, больше, чем про горы, там была еще философия восхождения — почему люди стремятся вверх, почему им не хочется спускаться обратно на равнину, а они сверху обязательно всегда должны спускаться…

…Довольно сложный вопрос об автоцензуре. Я думаю, что у каждого человека, который занимается сочинительством, если он работает честно, существует автоцензура. И если позиция его четкая, внятная и честная, то это не страшно. Потому что эта автоцензура касается только качества. Предположим, мне иногда хочется употребить какое-то грубое выражение, которое было бы здесь, скажем, сильнее, но я чувствую, что это будет уже не предмет искусства, а, скажем, это больше для анекдота или для какого-то базарного разговора между двумя людьми, а вовсе не для стихотворения. Моя автоцензура прежде всего касается того, чтобы стихи, на которые я потом придумываю музыку, были выше качеством, чтобы они были поэтичны, чтобы в них всегда было больше поэтического образа и метафоры, чем грубого намерения… Это для меня цензура. И я могу свою песню показать моим близким друзьям сразу. И вот если они начинают меня критиковать, тогда существует какого-то рода цензура. Потому что я всегда прислушиваюсь: если мои близкие и люди, которые меня любят и любят мои песни, мне делают впрямую замечание — говорят, что «здесь, Володя, что-то немножко ты…», — я, вероятно, могу это изменить, потому что это мои вещи, они не напечатаны раз навсегда, и авторская песня — она прекрасна тем, что допускает импровизацию. Понимаете? Вы иногда не узнаете, какой песня была, когда я ее написал и первый раз спел, и какая она будет, когда уже пойдет к людям.

Так что у некоторых людей, которые не очень понимают нашу жизнь творческую, еще не смогли разобраться в ней, — у них есть ощущение, что человек всегда себе делает такой стопор. Но в то же время я могу вам сказать: я читал одно выступление о себе — обо мне было написано в одной книге на Западе, — и человек как раз это и сказал, что у меня существует какого-то рода автоцензура. Но чтобы вам показать, что он очень ошибается, я вам скажу, что, например, одну песню он взял, в которой я пишу о шахматах, и написал, что в этой песне я якобы смеюсь над Бобби Фишером. Это абсолютная чушь: он совсем не понял. То есть он понял только первый план, только то, что на поверхности. А ради чего это написано — он совсем не понял. Я думаю, точно так же он не очень понял ситуацию в нашем искусстве, и в частности в том искусстве, которым я занимаюсь, — в авторской песне. Просто не очень разобрался.

Должен вам решительно сказать: я никогда даже не думаю об этом, у меня нет в уме такого слова «автоцензура» — я могу себя только поправить, чтобы это было лучше качеством, но не по другому. Этого никогда нет, и я вам объясню, почему. Я просто в этом смысле счастливый человек: потому что, в общем, мои произведения никто никогда не разрешал, но никто никогда не запрещал. Ведь, как ни странно, так случилось, что, в общем, я — человек, которого знают все, и в то же время я не считаюсь официально поэтом и не считаюсь официально певцом, потому что я — ни то, ни другое. Я не член Союза писателей, не член Союза композиторов — то есть в принципе официально я не поэт и не композитор. И я никогда почти свои вещи не отдавал для того, чтобы их печатать, или для того, чтобы издавать это как музыкальные произведения, поэтому мне нет смысла заниматься автоцензурой, понимаете? Что я написал я сразу спел. И еще — спел перед громадной аудиторией. И перед своими друзьями, которые для меня — самый главный цензор. В общем, мой цензор, я думаю, — это моя совесть и мои самые близкие друзья, я бы так сказал.

…Практически таких песен, которые я не исполняю в выступлениях, нет. Потом, у меня сейчас есть возможность работать на очень больших аудиториях — иногда перед пятью тысячами человек, и несколько раз в день: я езжу от филармонии, скажем, от какой-нибудь Осетинской… Это и им очень выгодно, потому что я им приношу большую прибыль, и мне это очень интересно, потому что я всегда нуждаюсь в аудитории, которая меня слушает. И чем большему количеству людей я могу рассказать о том, что меня беспокоит и волнует, тем мне лучше. Но я никогда не делаю разницы между своими выступлениями, если можно сказать, официальными, между тем, когда я пою на больших аудиториях, и — когда я пою своим друзьям. То есть песен, которых я не пою, практически нет.

Если вы говорите об остроте песни, что, мол, это слишком острая или не слишком острая, — ну, во-первых, с какой точки зрения. Если я это написал, то я считаю, что это можно исполнять, понимаете? Если вы думаете, что вот, дескать, слишком острая песня и ее нельзя петь, это тоже не совсем так. Потому что в конечном итоге эти песни делают работу положительную — для человека, для любого человека: любой профессии, возраста, национальности и вероисповедания. Песни как часть искусства призваны делать человека лучше — не то что его облагораживать, но хотя бы сделать так, чтобы он начал думать. И если даже в этих песнях что-то очень резко сказано, но заставляет человека задуматься и самому начать самостоятельно мыслить, все равно они уже свою работу выполнили. Поэтому в этом смысле я никогда не стесняюсь петь, как вы говорите, песни острые. Я бы не говорил даже: «острые» песни — они все, в общем, достаточно острые.