Фаина Сонкина - Юрий Лотман в моей жизни. Воспоминания, дневники, письма

Оба мы любили сумерки: можно сидеть долго, молча, не зажигая света. Нам нравился ночной город и мокрый от летнего дождя асфальт. Эта общность вкусов и моя естественная, безо всяких усилий, настроенность на его волну позволяли Ю. считать, что у меня ангельский характер (что, разумеется, неправда). От Юры я услышала все, что хотела бы услышать от любимого каждая женщина. Высшей для меня его похвалой было «мне с тобой хорошо думается». Приведу некоторые суждения его о нас буквально, как они записаны в моем дневнике:

«Мне так часто тебя не хватает. Я пишу тебе длинные-длинные письма, но записать их на бумаге не умею».

«Словами не выразить, что между нами. И не пытайся».

«Какое счастье, что встретились, ведь был один шанс против тысячи» [37].

Чаще всего я знала дату приезда Ю.М. в Москву. Но иногда он не мог мне ее сообщить, потому что и сам не знал, когда вырвется, или надеялся, но не мог приехать. Я же, если известно было в пределах нескольких дней, старалась оказаться на вокзале, чтобы встретить таллинский пассажирский поезд № 75. Он был прямым и шел через Тарту. Помню красный электровоз, который присоединяли где-то по дороге к составу весьма не новых вагонов. Поезд медленно появлялся из-за поворота, а я, никогда не знавшая наверняка, приедет ли Юра, стояла у самого входа на перрон и ждала, молясь про себя… Увы, сколько раз бывало, что я уходила с вокзала одна! Вот уже вся толпа схлынула, вышли и последние пассажиры, а Юры нет!

Но и не идти на вокзал тоже не могла. Знала: надеется, что встречу, хотя и не сумел сообщить заранее о дне приезда [38].

Если меня не оказывалось на перроне, то он прямо на вокзале звонил мне на работу. Были у вокзала, как он говорил, «счастливые» автоматы, те, что помогали меня найти, и были «несчастливые» – те, по которым не дозванивалось. С вокзала Ю.М. прямо с чемоданом летел в Ленинку, где я чаще всего работала. Говорю «летел», потому что Юре были свойственны быстрота, легкость, точность движений.

Я отчетливо помню, как много лет подряд (пока были еще физические силы) он первым из всех пассажиров соскакивал с подножки на перрон и быстрым шагом, почти бегом, приближался ко мне. Мы оба хватались за его чемодан (Ю.М. всегда сопротивлялся, но с годами все меньше) и бежали к выходу. Жила я довольно близко от Ленинградского вокзала, минут двадцать ходьбы, на Красносельской улице, таксисты туда не везли – им было невыгодно. Когда здоровье стало сдавать, и чемодан, вечно набитый книгами, было тащить не под силу, мы старались оставить его в камере хранения. Потом кто-нибудь из молодых коллег, чаще всего, кажется, Витя Живов [39], его забирал.

Когда возможно было, мы приходили ко мне домой – единственное место, где Ю.М. мог прийти в себя: умыться (природная брезгливость мешала ему привести себя в порядок в грязном и тесном туалете поезда), попить чаю, полежать отдохнуть и просто отдышаться. Иной раз усталость его доходила до такой степени, что он говорить не мог, извинялся, ложился на кушетку и, пока я грела чай, тут же засыпал. Не могу вспомнить такого времени, когда, приехав, Ю.М. не жаловался бы на усталость. Жалобы его могли быть шутливы по форме, но они были постоянны. Привожу его слова буквально, цитируя за разные годы. Когда собрано это вместе, видишь, в каких условиях Ю.М. работал и какого постоянного мужества требовала от него жизнь, та ноша, что он нес. Декабрь 1971 года: «Знаешь, я уже почти устал жить. А ведь люди умирают от того, что устают жить».

1975 год: «Нельзя же работать, когда не бывает подряд трех часов покоя».

1976 год: «Первый раз закрылся в кабинете и плакал от усталости, необходимости притворяться».

1979 год: «Не проснуться бы…»

1980 год: «Ни один человек на свете не может понять, как я устал».

1982 год: «Лежу изжеванный и иссосанный, как рыба, выброшенная на песок, и хлопаю жабрами».

1985 год: «Еще одна игла на спину – и упал бы замертво».

Вспоминая все это, я с горечью спрашиваю себя и сейчас: как же он тянул и как выдерживал такую нагрузку десятилетиями?

Разумеется, хотелось сделать любую малость, чтобы помочь ему. Работая во Всесоюзной книжной палате, я была косвенно связана с Комитетом по печати, который решал все вопросы книгопечатания, сотрудничала с Большой Советской энциклопедией. От Комитета по печати зависели все советские издательства: Комитет мог «зарезать» любую книгу. Когда Ю.М. стал выпускать свои знаменитые «Семиотики», у него появилось много талантливых авторов, статьи которых он рад бы был напечатать. Одним из способов цензуры было ограничение объема бумаги. Делали это якобы эстонские власти. Конечно, стоило бы московскому комитету приказать – бумага нашлась бы. Я много раз пыталась добиться от чиновников увеличения объема выпуска Тартуских семиотик [40]. Удавалось это редко, по-моему, всего дважды.

По приезде Ю.М. чаще всего у нас было часа два свободных, до того, как он включался в плотное расписание московских дел. После этих двух часов Ю.М. «материализовался», как не без яда говорил Б. Успенский (этот термин тогда был очень в ходу: мы смотрели «Солярис» А. Тарковского, где слово часто повторялось). Дом Б.А. Успенского до 1987 – 88 годов был не только пристанищем Ю.М. в шумной, хаотичной Москве, но и его штабквартирой. Все, кому Ю.М. был нужен, звонили туда.

При жизни первой жены Б.А. Успенского Гали летом вся его семья жила на даче в Храброве под Москвой. Ю.М. и туда наезжал. Там двоим ученым работалось лучше всего. Со смертью Гали храбровская дача больше не посещалась. Дом Успенского, наконец, был местом, где Ю.М. все любили и где он всех любил. И конечно, Юра принимал самое горячее, сердечное участие в жизни семьи Б.А. Когда в школе у Вани и Феди (детей Б.А.) возникали сложности, Ю.М. в качестве «родственника» Гали ходил разговаривать с учительницей: у Б.А., человека легко ранимого, на это, как говорил Ю.М., не было сил. Описывая одно из своих посещений, Ю.М. сказал: «Учительница оказалась из породы тех учителей, которые могут дать хороший урок, но… в пустом классе».

Ю.М. представил меня Успенскому на каком-то совещании в 1977 году. Но по-настоящему я познакомилась с ним через год, когда в Институте им. Бурденко после неудачной операции на мозге умирала Галя. Понадобилось для нее какое-то лекарство, которое мне удалось достать, и я передала его Б.А. [41]Бедная Галя скончалась, кажется, в сорок с небольшим лет.

Со слов Юры знаю, как тяжело переживал смерть первой жены Б.А. Он часто плакал, каждую неделю вместе с сыновьями посещал ее могилу и церковь, кабинет был уставлен ее фотографиями. И это продолжалось долго, даже после его второй женитьбы. Было очень непросто в доме.

Пишу об этом потому, что хочу еще раз сказать, как близко к сердцу принимал Ю.М. все, что происходило в семье его друга. После похорон Гали он сразу забрал Б.А. с детьми к себе, но и позже приглашал его к себе на дачу уже с Таней, второй женой. Сам уходил спать на сеновал, чтоб их не беспокоить.