Эдуард Эррио - Из прошлого: Между двумя войнами. 1914-1936

В тот же день, в четверг, 19 декабря, германский посол нанес мне продолжительный визит, сообщив о своем предстоящем отъезде. Сердечная беседа о России, разоружении, колониях. Он все еще заверял меня в стремлении Германии к соглашению, но не сказал ничего определенного.

От парламентской группы радикалов я получил послание с выражениями симпатии; я ответил на него, изложив причины моей отставки, вызванной невозможностью совместить мои различные обязанности. «Председатель партии обязан, сохраняя и развивая доктрину партии, обеспечивать независимость этой партии, свободу ее действий. Министр же, пока он участвует в правительстве, в силу парламентской и республиканской традиции должен, каковы бы ни были его убеждения, сохранять в тайне обсуждаемые правительством вопросы и быть с ним солидарным при голосовании. Во многих случаях я пострадал от этого противоречия, которое подвергало человека опасности показаться нелояльным одной или другой стороне. Это послужило причиной решения, о котором я заявил в июле; этим же объясняется и мое сопротивление на ваграмском съезде. Инциденты, имевшие место вчера вечером, лишь укрепили меня в давно созревшем, продуманном и глубоком убеждении. Я прошу своих коллег понять его и согласиться с ним. Я остаюсь среди них, преисполненный желания разделить их борьбу, преданный, как и они, доктрине партии, готовый на все для ее защиты».

Пятница, 20 декабря. Меня навестил Лаваль. Явно озабоченный, но очень спокойный, он ввел меня в курс событий. Он поблагодарил меня за мое выступление в Исполнительном комитете. Он очень хорошо переносит свое поражение в Риме, в Аддис-Абебе, в Лондоне, в Женеве. Однако моральный урон велик. Один профессор истории Франции в лондонском университете написал мне 19 декабря:

«Добившись подписи сэра Сэмюэля Хора, мы потеряли весь английский народ – как тех, кого наша несостоятельность вынудила отступить, так и тех, кто поднимает голос протеста. Нужно совершенно не знать Англии, чтобы воображать, как это делает наша общественность, что правительство этой страны смогло бы в решающий час принять нашу сторону, если оно не может объединить свой народ во имя защиты идеала. Только защита свобод и публичного права может возродить в будущем то, что сделала в 1914 году Бельгия. Как объяснить наше упорное стремление разрушить все то, что мы старались построить после войны, расколоть Антанту, разоружить Женеву и подорвать основы Локарно? Урон столь велик, что я не могу больше сдержать крика ужаса».

Четверг, 26 декабря 1935 года. Заседание совета министров. Я провел несколько дней в Лионе, занимаясь административной работой и отдыхая, что мне позволило как следует поразмыслить. Лаваль сделал нам общий отчет о событиях. О внешней политике он говорил очень мало, он, кажется, верит в успех правительства во время предстоящих дебатов. Прекрасный пример подобных заседаний совета министров, на которых о главном умалчивается, но зато о второстепенных вещах говорится непомерно много.

После совещания меня вызвал президент республики. Он призывал меня воздействовать на моих друзей с тем, чтобы они голосовали за правительство. Наша беседа затянулась. Я напомнил президенту все, что я сделал, дабы помочь правительству, но теперь речь идет о вопросе морали, о чести Франции и всей совокупности ее интересов. «Не идем ли мы, – сказал я главе государства, – к возобновлению слепой политики, которая привела нас к 1870 году?» Он заверил меня, что и сам был не в восторге от проекта Лаваля – Хора, когда представил себе его на карте. Мы долго говорили о статье 16 Устава. Я доказывал ему, скольких трудов нам стоило склонить Англию действовать в духе этой статьи и сколь опасно отрекаться от этой статьи, когда Англия выступает за нее.

В пятницу, 27 декабря, заседание началось в обстановке величайшей неуверенности. Лаваль зачитал свое заявление, напомнив обстоятельства, при которых возник и разрабатывался его план. Его слушали в полном спокойствии, пока он не высказался в резких словах об итальянском правительстве, что вызвало аплодисменты среди левых. По мнению Лаваля, нужно было решить, соответствовала ли проводимая им политика интересам нашей страны и не уклонился ли он от выполнения обязательств Франции в отношении Лиги наций. Он торжественно заявил о своем уважении Устава Лиги наций и о том, что он содействовал претворению этого Устава в жизнь; он заявил, что Франция приняла на себя обязательство оказать Великобритании помощь в случае нападения на нее; он подтверждает это обязательство. Он снова признался, что опасался возникновения какого-либо инцидента; правые аплодировали ему за проявленное им стремление избежать войны. Что касается наложения эмбарго на нефть, то он считал, что это увеличит военную опасность; вместе с сэром Сэмюэлем Хором он изыскивал наилучшее средство защиты интересов обеих стран. Парижские предложения погребены, но Комитет тринадцати возобновил свою работу. Расширит ли поле своей деятельности Комитет восемнадцати? «Международное право создано для того, чтобы помешать возникновению войны, а не сделать ее всеобщей». Эта фраза, встреченная аплодисментами правых, вызвала протесты и критические замечания среди левых. Затем Лаваль намекнул на опасность в будущем. Лига наций не является всемирной организацией, поэтому ее задача становится более сложной; она сама должна осознать пределы своих возможностей. Однако председатель совета министров не ответил на выдвинутое им самим возражение; чувствуется, что у него нет доверия к женевскому институту. Он не отрицал своих разногласий с лондонским правительством, признавая в то же время, что франко-английское сотрудничество является важнейшим фактором мира. Его речь встретили прохладно; ему кое-как аплодировала лишь правая половина палаты.

Первым с интерпелляцией выступил Блюм, поставивший в упрек председателю совета министров личный характер его заявления и подчеркнувший полноту его провала. Лига наций взяла обратно данный ею мандат и передала его Комитету тринадцати. «Против наших предложений, – сказал сэр Сэмюэль Хор, – восстал весь мир». Впрочем, выступление Блюма не произвело особого эффекта – либо потому, что его все время прерывали, либо вследствие его усталости. Я ожидал, что он приведет знаменитую фразу: «Империя – это мир». Но он ограничился общими словами и отвлеченными понятиями. Неумное и грубое поведение правых заставило меня весьма сожалеть о моем присутствии на скамье правительства. Я так хорошо представлял себе, что следовало бы сказать о парижском плане, как можно было бы его разобрать и показать его преступную несправедливость, раскрыть перед палатой всю опасность для Франции такого прецедента, такого предательства в отношении Лиги наций в тот самый момент, когда она впервые продемонстрировала свою преданность международному праву!