Борис Пастернак - Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов

Но твой упрек, что ты узнала последней – несправедлив. Пишу тебе первой, никому ничего не писал, ка́к разнеслось, – не понимаю. Источник осведомленности Р<���аисы> Н<���иколаевны> для меня – тайна. Ни Женя, ни я давно не писали ей. И – последнее. Ничего не знаю. Может быть вернусь к Ж<���ене>. Но люблю З<���ину>. И тебя и Памир. И Ж<���еню>. И – Р.Н.

В мае-июне, если буду жив, пошлю тебе две новых книги, «Охр<���анную> Грамоту» и «Спекторского». Не обошлось без цензурных стеснений, но удачи перевешивают, и мне необъяснимо везет.

Баллада хороша. Так невинно ты не писал и в 17 лет – она написана тем из сыновей (два сына), который крепче спит. Горюю о твоем . Но – изнутри Жени, не мальчика. Какое блаженство иметь тебя – отцом раз, тебя отцом на воле – два. Если он твой – ему лучшего не надо. Ты бы в детстве дорого дал – за себя, отсутствующего.

Б<���орис>, из памяти: когда я через Смиховский холм (мою «гору») шла от С. к Р<���одзевичу> и через Смиховский же холм – от Р. к С. – туда была язва , оттуда рана . Я с язвой жить не могла. (Помнишь того богача из хрестоматии, созвавшего друзей и в конце пира – под пурпуром – показавшего им язву? Ведь пировали – они .) Моя радость, моя необходимость в моей жизни не значили. Точнее: чужое страдание мгновенно уничтожало самую возможность их. С. больно, я не смогу радоваться Р. Кто перетянет не любовью ко мне, а необходимостью во мне (невозможностью без ). Я знала – да так и случилось! – что Р. обойдется . (М.б. за это и любила ?!)

Катастрофа ведь только когда обоим (обеим) нужнее. Но этого не бывает. Для меня весит давность. Не: nous serions si heureux ensemble! – nous étions si malheureux ensemble! [163]

Я не любовная героиня, Борис. Я по чести – герой труда: тетрадочного, семейного, материнского, пешего . Мои ноги герои, и руки герои, и сердце, и голова.

С Р. – никого не любила. Его вижу часто, он мне предан, обожает Мура, ничего не чувствую.

Вот тебе мой опыт.

У тебя еще сложнее: ведь и у нее – свое, тот же выбор. Но верь моему нюху: четверо легче, чем трое, что-то – как-то – уравновешено: четверостишие . Трое, ведь это хромость (четыре ноги). И еще: весь вес на одном (центральном: ней – как тогда – мне). Нет, слава Богу, что – четверо.

Еще, Б<���орис> – уезжает Е.А.И<���звольская>, раздает книги, как зверей – в хорошие руки – и вот частушка Переяславль-Залесского уезда:

Выиграет тот, кто проиграет.

Только расставшись с Р., я почувствовала себя вправе его любить и любила напролет – пока не кончилось.

Не совет. Пример. Отчет.

Я знаю только одну счастливую любовь: Беттины к Гёте. Большой Терезы – к Богу. Безответную. Безнадежную. Без помехи приемлющей руки. Как в прорву. (В огромную ладонь – прорвы. В провале́нную ладонь – прорвы.) Что бы я с тобой стала делать до́ма? Дом бы провалился, или бы я, оставив тебя спящим и унося в себе тебя спящего – из него вышагнула – как из лодки. С тобой – жить?!

Дай ей Бог всего этого не знать, быть просто – счастливой, отстоять тебя у совести, Бога, богов, тебя . (№! что же у нее останется?? 1938 г.)

…А знаешь – дела дивные! – раскрываю Гёте «Aus meinem Leben» [164]и – эпиграф: – Es ist dafür gesorgt, dass die Bäume nicht in den Himmel wachsen [165]– т. е. то, что постоянно, всю жизнь говорю о себе и своей жизни, – только у меня: – Es ist von Gott besorgt, dass die Bäume [166]—

Ну́ – обнимаю.

Дорогая Марина! Я писал тебе о неудачном состояньи моих дел, заботах и пр. Они неожиданно улучшились в тот самый день, как тебя, вероятно, достигли мои жалобы. Спешу этой открыткой успокоить тебя на мой счет. Мне даже удалось уже помочь моей старушке, и вдвое против того даже, на что она рассчитывала. Привет. Прости за торопливость почерка.

Родной мой друг, Марина, вот уже несколько лет, что я тебе не писал по-настоящему. Дела у меня обстоят так. Женя с Женичкой (сыном) в Берлине или Мюнхене. Это Роллан помог, без него не добиться бы мне паспорта. Отец в письме называет Женю подстреленной птицей и о глазах мальчика говорит, испуганных, недоумевающих. Страшное письмо равносильное проклятью, с воспоминаньями о разговорах в Ясной Поляне, времени иллюстрированья Воскресенья, вероятно справедливое в отношеньи меня, и недалекое, не выдерживающее никакой критики в житейской своей философии. Ему 70 лет. Недавно он перенес тяжелый грипп, с осложненьем, угрожающим его – художника , зренью. Ему запрещено читать и волноваться, и вот он берет и пишет такое письмо, на двадцати страницах. Такое , т. е. после которого мне кажется, что у меня с ним было два разговора: один – всю жизнь, другой – в этом письме. Он обращается ко мне как к разоблаченному недоразуменью.

И добро бы шел этот гнев на меня, преступника, об руку с любовью к пострадавшим. Но к ужасу моему, я в словах его прочел боязнь, не свалено ли все это ему на шею, – и тут сердце у меня сжимается за своих, потому что ни на что, кроме нравственной поддержки и развлекающего участья, я в их сторону не рассчитывал, матерьяльно сам обеспечу (и частью уже сделал) и значит, в главных своих надеждах, быть может, обманулся. А между тем никогда уехавшие не были мне так безоговорочно близки, во всей чистоте, как сейчас, когда полу-сон, полу-обман совместного существованья прорван, и можно человека ценить во весь рост, и понятное тепло к нему совершенно бескорыстно. А о сыне? – Когда вера в то, что жизнь не оставит его своею милостью, крепка до осязанья. И не пойми меня превратно: все это при том, что я неотвратно буду думать и заботиться о них, и больше и лучше, чем когда, и впервые свято. И вновь свижусь.

Но покамест там мрак и печаль и мала надежда, что Женя поможет мне, что она произведет усилье и улыбнется наконец: сперва природе, потом себе и затем мне, и мы сдружимся (как я этого хочу!), и она увидит… Но пока это маловероятно, и я ошибся в своей родне: там некому ее этому научить.

И были самоубийственные волны в другой семье. Но Нейгауз человек высочайшей закваски; этот-то знает, что надо совладать, на то и брат мне, и, кажется, постепенно овладевает собой. Тут много подробностей, усугубляющих тягость испытанья. Во-первых, при жилкризисе все это происходит на старых нетронутых квартирах, а ты знаешь, что значит в таких случаях голос вещей, когда изо всех оглядок нужно рвануться в одно оздоровляющее завтра, а кругом вещи, и тут оказывается, что их развитье останавливается на последнем потрясеньи, и они только помнят и жалят и жалобят и ничего не хотят. Итак, ездил он концертировать, и оттуда слухи являлись – едва что-то не случилось, и я снаряжал ее к нему. Так на два дня сам попал в Киев. Вернулся в Москву, – З<���инаида> Н<���иколаевна> осталась в Киеве, а я на другой день с Гладковым и еще кое с кем поехал в Магнитогорск (на Урале), это уговорено было раньше, и вдруг срок подошел, когда я и думать позабыл о затее. Но не выдержал забот, тревог и призраков на зауральском, еле преодолимом почтою расстоянья, и всю поездку в смех обратил, повернув с трех суток пути из Челябинска (не доезжая 300 верст до Магнитной).