Сергей Шаргунов - Катаев. Погоня за вечной весной

Не так ли: «Не бойтесь! Это говорит вам Валентин Катаев!» — покровитель «Двенадцати стульев» заранее утверждал публикацию романа у редакторов «30 дней»?

Катаев вспоминал, что «в один прекрасный день» получил обещанный золотой портсигар, правда, раза в два меньше ожидаемого. «Эти жмоты поскупились на мужской». Младший брат осадил старшего чеховским: «Лопай, что дают», и все трое «отправились обмыть дамский портсигарчик в “Метрополь”». (Остап в «Золотом теленке» «нес на себе семнадцать массивных портсигаров с монограммами, орлом и гравированными надписями».)

А книга, поначалу встреченная критикой упреками в «пустоте», «безыдейности», «уклонизме» или трусоватым молчанием, действительно обрела огромную славу.

Дальнейшая судьба романа (и его продолжения — «Золотого теленка») тоже была непростой, но что с того — теперь это несомненная классика.

Между тем благодетельная активность Катаева не иссякала. Осенью 1928 года он (опять-таки через нарбутовское издательство и по ильфо-петровскому варианту!) «сделал писателем» Эмилия Миндлина, вернувшегося из Арктики, которую тот рассекал на ледоколе:

«Одним из первых, кого я встретил на улице тотчас по возвращении, был Валентин Катаев. Поздравив меня, он сообщил, что еще в то время, когда в московских газетах печатались мои корреспонденции с борта “Красина”, он посоветовал издательству “Земля и фабрика” “на корню купить мою книгу о знаменитом походе во льдах”.

— Скорее идите в “Зиф”! Вас ждут. Скорее!

Впервые в жизни я переступил порог издательства в качестве автора ненаписанной книги. Договор был подписан с быстротой, которая сейчас показалась бы фантастической. Так Валентин Катаев стал крестным отцом моей первой книги».

Как мы видим: при всей бурной деятельности Катаев не отказывал себе в развлечениях и отдыхе, с удовольствием отправляясь на море, в том числе в родную Одессу.

«Я познакомился с Катаевым в 1928 (или в 1929 году) на одесском пляже, — вспоминал поэт Семен Липкин, — на “камушках” — излюбленное место начинающих сочинителей. Его, приехавшего из Москвы на родину, привез Сергей Бондарин, он был ближе к нему по возрасту, чем остальные. Дети на “камушках” не купались, там было глубже, чем в других местах на Ланжероне. Катаев окинул всех близорукими, но быстро вбирающими в себя глазами, разделся до трусов, и высокий, молодой, красивый встал на одной из опрокинутых дамб и с неистребимым одесским акцентом произнес:

— Сейчас молодой бог войдет в море».

В 1928 году в «Красной нови» вышла повесть «Отец», а во МХАТе поставили «Квадратуру круга».

Кажется, что у них разный автор.

«Отец» — глубокий метафоричный текст, подлинная литература, полная жертвенной скорби, «Квадратура круга» — легкомысленный водевиль с песенками и танцами. Но автор один и тот же, мастерски проявивший себя в столь разных жанрах и стилистиках.

«Отец» писался четыре года [64] Отрывок «Смерть мамы» опубликован в «Литературной России» (книга 1, издательство «Новые вехи», 1924 год), отрывок «Смерть отца» — в августовском номере журнала «30 дней» в 1927 году, отрывок «Дома» (глава из романа «Судьба героя») — в «Вечерней Москве» в том же 1927-м. , подмалевки к нему появились еще в Одессе. Ни одной сатирической ноты, никакой разухабистой «веселухи», серьезность — так вот каков настоящий Катаев.

Несомненна концентрация «сделанных» предложений, форсящих обдуманной красивостью («Ночь уже заводила свои звездные часы граненым ключиком частого сентябрьского сверчка»), но когда доходит до самого главного и самого страшного, вслед за очередной красивой фразой «Розовая чернота смерти надвигалась на глаза» прорывается сбивчивая путаница — смутившая Бунина черновая, дневниковая, темная речь, понятная только рассказчику. Вот так же в камере у Катаева отцвела прежняя поэзия и начались голые стихи, достигшие предсмертной простоты.

На I съезде советских писателей Исайя Лежнёв вспомнил, что «с интересом наблюдал» в первой половине 1920-х, как Катаев «работал над рассказом “Отец”: переделывая десятки раз и шлифуя каждую фразу». Понятно, что значила долгая работа над словами. Каждая фраза — картина. Каждая фраза — событие. Каждая выразительна и многозначительна.

«Отец» — рискованное саморазоблачение, история пребывания в Одесской ЧК [65] За год до этого Катаев уже саморазоблачился как белогвардеец в рассказе «Раб». , но и шире — повествование об отношениях сына и отца. Слишком легко обнаружить здесь торжественное приятие жестокости своей и мира (так прочитала рапповская критика), не менее ощутим и жалобный сентиментализм, однако сила в сложности. Герой попадает в тюрьму, отец носит ему передачи; после неожиданного освобождения он думает поселиться с отцом и заботиться о нем, но жизнь берет свое: работа, барышня, теплая комната в центре, отец бедствует, переселяется к племяннице, у которой и умирает «от удара», но перед смертью успевает с причитанием и бормотанием проводить сына, отбывающего в опасную командировку «в уезд», а умерев, является ему во сне. Герой отдает старьевщикам все до единой отцовские вещи и уезжает из города.

В повести есть социальный план: контраст волшебного детства и волчьей юности, да и отец не просто постарел, а из некогда благополучного степенного учителя превратился в затравленного доходягу, живого мертвеца. Расставание с родителем и его наследием — это и прощание со всей прежней «утраченной Россией». Но важнее план экзистенциальный. Так ли уж необычно как будто бы злое поведение сына? Не мог бы всякий из нас припомнить себе череду ударов по родным и близким?

Пожалуй, беспощадную честность повести можно воспринимать через христианство, впитанное автором с детства. Это исповедь: малодушие, черствость, равнодушие, невнимательность и даже подлые мысли. За доведенными до предела сценами и эпитетами мне слышится не хохоток наглеца, а пронзительный свист бича, которым лирический герой лупцует и мир вокруг, и прежде всего себя самого, пытаясь доказать, что это он, он виноват в отцовой смерти. Настойчивое, с нажимом перечисление прегрешений — и есть покаяние. Повесть вся в слезах: едкие катятся и капают (вернувшись из тюрьмы, Петя ночью думает об отце, «как и в детстве, засыпая в слезах», да и на работу старьевщиков, точно гробовщиков, смотрит, «закусив губу»), но под конец проливаются совсем иные, очистительные и оправдательные, отсылающие к вещему сну, где покойный предстал молодым, красивым и нарядным: «И небо, как незабываемое отцовское лицо, обливалось над сыном горючими, теплыми и радостными звездами». Эти обильные звезды — ответ на мольбу о прощении от того, кто всю повесть страдал, «гладя отцовскую узкую спину, целуя отца в поредевшую макушку, полную перхоти, и невыносимая жалость сжимала его сердце, полное раскаяния, благодарности и любви».