Евгений Матонин - Яков Блюмкин: Ошибка резидента

Не исключено, что руководство ОГПУ поставило перед Блюмкиным не только чисто профессиональные задачи, но и обязало его навести порядок в «советской колонии» в Улан-Баторе. Блюмкин энергично принялся за дело.

Он считал, что имеет полное право «командовать парадом». Тем более в разговоре с ним советский полпред в Монголии, революционер с большим стажем, бывший председатель Совета министров Дальневосточной республики Петр Никифоров так и сказал ему: «Вы слишком большой человек здесь».

26-летний Блюмкин, похоже, и сам в это верил. Он ведь недаром чувствовал себя вершителем живой истории революции. А кто такие окружающие его в Монголии люди? Так, мелкие служащие, за редким исключением.

Блюмкин почти сразу принялся воспитывать советских специалистов — распекал за недостатки в работе, за поведение, устраивал публичные разносы, даже на глазах жен сотрудников, и вообще вел себя крайне высокомерно. Возможно, и правильные по сути замечания Блюмкина облекались в оскорбительную для окружающих форму. Он, правда, не выхватывал при каждом конфликтном случае пистолет, как это бывало во время его «кафейной жизни» в Москве, но запросто мог пригрозить расстрелом, трибуналом, стучать кулаками по столу, со злостью сбросить со стола часы своего подчиненного.

В общем, сам он не был примером в том, к чему призывал советских инструкторов. Отрицательные стороны его характера, столь выразительно описанные его друзьями-литераторами, проявились в Монголии в полной мере. Неудивительно, что на него вскоре начали жаловаться в Москву.

Разумеется, в Центр из Улан-Батора поступала информация не только по линии ОГПУ. Донесения шли и от резидента военной разведки, полпреда и т. д. А у них появился на Блюмкина «большой зуб».

Начальником штаба Монгольской Народно-Революционной армии в 1925–1928 годах служил советский военачальник, однокашник Блюмкина по Военной академии (он окончил ее в 1921-м), бывший помощник начальника Разведуправления РККА Валерий Кангелари. В Монголии с Блюмкиным отношения у них не сложились. В самом начале марта 1927 года Кангелари отослал на него в Москву обширную «телегу», а уже 2 марта начальник IV (Разведывательного) Управления Штаба РККА Ян Берзин изложил поступивший компромат в рапорте на имя председателя Реввоенсовета Ворошилова. Берзин, в частности, писал:

«Тов. Блюмкин, инструктор ГВО, по приезду в Ургу затеял склоку против наших инструкторов и т. Кангелари, не останавливаясь даже ни перед чем, вплоть до дискредитирования отдельных работников — партийцев перед монголами и даже терроризирования.

Так, например: на партийных собраниях позволял себе обзывать ряд серьезных членов партии „мальчишкой и хулиганом“, „я будут требовать, чтобы тебя перевели в кандидаты“, только за то, что последние в своих выступлениях критиковали т. Блюмкина по тому или иному вопросу и т. п. <���…>

По прибытии в Ургу т. Блюмкин потребовал от монгол по его „чину“ материальные удобства (квартиру, автомобиль)… <���…>

Поведение т. Блюмкина весьма разлагающим образом действует на всех инструкторов и в дальнейшем может отразиться на боеспособности Монгольской Армии…»

Этот рапорт Берзина хранится в Российском государственном военном архиве под шифром «Ф. 33987. Оп. 3. Д. 126. Л. 48». То есть это тот самый документ, в котором, как утверждал писатель Олег Шишкин, говорится о «путешествиях Блюмкина в обличье ламы». Но, как видим, речь в нем идет совсем о другом.

Особенно «отличился» Блюмкин на новогоднем банкете 31 декабря 1926 года. Сначала, как сообщается в рапорте Берзина, он выступил в присутствии иностранных гостей «от имени советских инструкторов и ГВО, не имея на то никакого права. В произнесенной речи имелись обидные для монгол выпячивания советских инструкторов, а также выпады против некоторых и наших инструкторов».

Дальше — больше. «На неофициальной части банкета т. Блюмкин напился, обнимался со всеми, кричал безобразно, чем сильно дискредитировал себя перед монголами». В рапорт Берзина не вошли, однако, самые «живописные» детали поведения Блюмкина на этом празднике (известные по другим источникам, о чем — ниже). Он несколько раз подходил к портрету Ленина, смотрел на него, как на икону, а затем отдавал портрету пионерский салют. В конце концов у него открылась рвота прямо перед изображением вождя. Растерявшиеся монголы и советские гости пытались как-то облегчить его положение, а тем временем Блюмкин, между приступами тошноты, обращался к Ленину: «Ильич, гениальный вождь, прости меня! Я же не виноват! Виновата обстановка! Я же провожу твои идеи в жизнь!»

Известен и такой случай. Однажды на собрании партячейки Блюмкин предложил создать университет для повышения образовательного уровня советских сотрудников в Монголии и членов их семей. Кто-то из присутствовавших иронически заметил: «И присвоим ему имя товарища Блюмкина!» На это Блюмкин ответил: «Я надеюсь и убежден, что если я еще лет двадцать так успешно поработаю на пользу рабочего класса, Республики Советов, то она один из университетов назовет и моим именем!»

В рапорт Берзина эта история попала в несколько иной трактовке. «На собрании партячейки актива, — сообщал он, — <���Блюмкин> выдвигал идею создания в Урге Народного Университета имени „Блюмкина“. При этом он заявил, что „он надеется, что в СССР рабочий класс назовет один из своих университетов именем Блюмкина“».

Здесь необходимо заметить, что о неблаговидных поступках Блюмкина в Монголии мы знаем в основном по дошедшим до нашего времени сообщениям (а говоря прямо — доносам) о его поведении. В этих документах проступки Блюмкина расписаны весьма пристрастно. Как все было на самом деле — неизвестно. Верно сказано: «дьявол — в деталях», и даже интонация подчас имеет значение. Мы же, к примеру, не знаем, как Блюмкин говорил об университете имени самого себя — серьезно, с пафосом или, наоборот, иронично.

Сам Блюмкин, конечно, совсем по-другому оценивал свою работу, утверждая, что делал все возможное, чтобы «оздоровить» атмосферу в Монголии. В своих показаниях, уже на Лубянке в октябре 1929 года, он отмечал: «…Я ко всему этому подвергался совершенно дикой травле, совершенно разнузданной дискредитации меня со стороны наиболее гнилых элементов организации в Монголии, находящихся в руководящей партийной и советской верхушке. Все мои самые искренние и товарищеские попытки добиться со стороны этих элементов большевистского отношения к вопросам и людям ни к чему не привели. Мои предупреждающие информации в центр не вызывали соответствующего отклика».