Дебора Макдональд - Очень опасная женщина. Из Москвы в Лондон с любовью, ложью и коварством: биография шпионки, влюблявшей в себя гениев

Мура от волнения едва смогла говорить. «С трудом сдерживала слезы при мысли о том, что ты находишься на другом конце провода, – написала она сразу же после разговора, – а я не могу взять твое лицо в ладони и целовать твои глаза и губы и броситься в твои объятия» [251].

Он с пристрастием допросил ее, что она говорила людям и что слышала. Ситуация в Москве была более острая, чем когда-либо; Локарт и Кроуми начали втягиваться в антибольшевистскую деятельность, о которой Мура еще не знала и всю правду о которой Локарт еще не рассказывал даже своим руководителям в Лондоне. Он потребовал, чтобы она рассказала, что говорила Кроуми, и предостерег ее от безрассудности. Она тоже была участницей тайных операций на Украине, которые могли поставить ее в трудное положение, если английские друзья в Петрограде узнали бы о них и неправильно истолковали их цель.

Она, в свою очередь, упрекала его в том, что он принимал ее взбалмошность за неосторожность. «Ты смешной, – дразнила она его потом, – прежде всего потому, что разволновался, когда я заговорила о том, что искали письма, о чем ты подумал? – что я доверила Кроуми секретную информацию? Ты удивительный!» Она постаралась убедить Локарта, что верит лишь половине того, о чем Кроуми рассказывает ей: «И я более осторожна с ним, чем ты думаешь». В действительности же именно у Кроуми были проблемы с осмотрительностью: «Он как граммофон для всех гадких сплетен в посольстве. Вот почему я ищу его общества» [252].

Конечно, было нехорошо столь цинично отзываться о друге, к которому она испытывала настоящую симпатию, но Мура, несмотря на легкость тона, была потрясена и негодовала из-за того, что любимый Малыш мог в ней сомневаться. И возможно, слегка встревожена тем, что она чуть менее защищена от внимательных взглядов, чем думала.

Но лишь одно сильно ее беспокоило – безопасность Локарта. В Москве большевики, которые возвращали себе власть в ЧК и решительно чистили ее ряды от левых эсеров, из кожи вон лезли, чтобы загладить свою вину перед немцами, хотя и считали недопустимым, чтобы немецкое посольство охранял батальон немецких войск. Несмотря на распространявшиеся пропагандистские сообщения о том, что за убийством стояли союзники, министерство иностранных дел предложило Локарту телохранителя для защиты.

Мура не очень-то верила всему этому [253]. Она ощущала, что в Петрограде растут антианглийские настроения. Свою поездку в Йендель, которая была уловкой с целью защитить нерожденного ребенка от позора, она не могла отменить, и ей все больше и больше казалось, что ко времени ее возвращения Локарт может покинуть Россию или оказаться вовлеченным в какой-нибудь новый конфликт. В те дни она писала ему из Петрограда письмо за письмом до тех пор, пока отъезд больше нельзя стало откладывать.

«Если я останусь там дольше чем на неделю, – писала она, – а я молюсь, чтобы этого не случилось, – но если так будет, ты должен верить, что это только потому, что произошла какая-то заминка с поездами и пропусками. Пожалуйста, пожалуйста, Малыш, не думай ни о чем другом» [254].

Накануне отъезда ее надежды угасли, но пренебрежение трудностями и храбрость воскресли, чтобы поддержать их. «Как я все это ненавижу, – писала она, испытывая страх перед обманом, который должна была совершить в отношении мужа, – я просто хочу закричать так, чтобы весь мир услышал, что я люблю тебя… Ты знаешь, что сделала твоя любовь? Она изменила меня, превратив из женщины в мужчину с мужскими порядочностью, чувством юмора, ощущением того, что хорошо, а что плохо. У меня больше нет недостатка в решимости, сэр. Я знаю, чего хочу, и я непременно получу это» [255].

С этой мыслью она легла спать, зная, что ей придется встать на заре, чтобы пуститься в утомительный путь.

Понедельник 15 июля, Нарва, Эстония

По-своему это была более тяжелая поездка, чем любая из тех, которые она совершала раньше, тяжелее даже ее опасных двуличных поездок на Украину. С опасностью Мура могла справиться; унижение ранило ее до глубины души. Она никогда – даже год назад – не могла себе представить, что поездка в Йендель может означать для нее что-то иное, кроме удовольствия. Теперь мысль о том, что придется сделать там, наполняла ее отвращением.

Это был долгий, изматывающий день. Поднявшись в темноте еще до зари, она собрала минимум вещей – в кои-то веки ей пришлось путешествовать налегке. В 5:30 села в почтовую повозку – все ту же стародавнюю тройку, которая увозила ее детей в Эстонию и была по-прежнему единственным надежным видом транспорта между Петроградом и пограничной зоной. Когда-то она считалась быстрым средством передвижения, но в век пара и двигателей внутреннего сгорания стала изматывающе медленным пережитком прошлого. Час за часом повозка катилась за тройкой лошадей, часто останавливаясь, чтобы сменить лошадей, и снова продолжала путь со скоростью, которая казалась Муре скоростью пешехода.

К западу от небольшого города Ямбурга [256]началась болотистая береговая линия – полоса озер, заболоченных территорий и запруд, соединявшая Россию и Эстонию. Дразнили тянущиеся прямо через болота рядом с дорогой теперь неиспользуемые железнодорожные пути. Здесь начиналась пограничная зона, демаркационная линия. Почтовая тройка остановилась, и тех, кто ехал из России в Эстонию – или Германию, как теперь о ней думала Мура, – встречали немецкие солдаты. Мура чувствовала себя оскорбленной, даже запачканной их присутствием. Она испытывала сильнейший стыд за то, что ее народ мог оказаться настолько жалок, что покорился немецкой оккупации, – люди были «совершенно потерянными, как дети, и позволяли этим свиньям запугивать себя» [257].

Пока путешественники медленно тащились по прямой дороге через болота к пограничному городу Нарве, Мура приглянулась одному солдату, который пристроился идти рядом с ней. Мура шла, отвернув от него голову и внутренне содрогаясь. «Вы немка?» – спросил он на родном языке.

Мура обратила на него тяжелый пустой взгляд, пытаясь контролировать свои чувства и создать впечатление, что не понимает языка. Солдат произнес, неловко запинаясь: «Вы русская?»

«Да», – холодно и (как надеялась) дерзко подтвердила она. Да, она русская – как у кого-то могло хватить наглости думать, будто она немка? Она что, похожа на немку? Да как он смеет!

Наконец Мура благополучно перешла границу благодаря ручательству все того же дружески относившегося к ней чиновника, который помог Мики пересечь границу вместе с детьми. В Нарве она направилась на железнодорожный вокзал. Ну, наконец уже цивилизованный вид транспорта! В зале ожидания она села и написала письмо Локарту, выплеснув в нем свои чувства тупым карандашом на единственном листке тонюсенькой бумаги, который был у нее с собой.