Дебора Макдональд - Очень опасная женщина. Из Москвы в Лондон с любовью, ложью и коварством: биография шпионки, влюблявшей в себя гениев

Однажды Уэллс увидел ее в слезах с телеграммой в руках. Она показала ему ее. Телеграмма была из Эстонии: Мики была серьезно больна. Уэллс сказал, что она должна немедленно лететь в Эстонию. «Ты рассердишься, если я уеду», – сказала Мура, готовая расплакаться.

«Ты никогда не простишь себе, если Мики умрет», – сказал он ей и помог собрать вещи.

Пока Мура была в Эстонии, он уплыл в Америку, где встретился с Рузвельтом и опубликовал статьи о его «новом курсе». По пути домой написал Муре ультиматум: «Либо ты полностью входишь в мою жизнь, либо уходишь из нее». Это было безнадежно, и Мура знала это. Всякий раз, когда он выступал с такими заявлениями и требованиями, она говорила ему в своей обиженной манере: «Почему ты пишешь такие жестокие вещи?» – и возобновляла их отношения с «неодолимым спокойствием».

Уэллс, конечно, не узнал, что именно Мура делала в России.

В мае 1934 г. она узнала, что сын Горького Максим умер, очевидно от воспаления легких. Он был поспешно захоронен на следующий день. Ему было всего лишь тридцать семь лет, и на вид он был в хорошей форме, тем удивительнее, что его свалила такая болезнь. Горький был опустошен и так и не отошел от этого удара [706]. Пытаясь не дать ему горевать о смерти сына, Сталин отправил его в речной круиз по Волге.

«Я очень нежно обнимаю тебя, – написала Мура Горькому из Лондона, – мой милый, мое самое драгоценное сокровище» [707]. Немедленно после этого она вылетела якобы в Эстонию, но на самом деле в Москву, оставив все еще простодушно доверявшего ей Уэллса. И очевидно, это был не первый раз, когда ей разрешали въезд и выезд из СССР, чтобы навестить Горького.

Так что не существовало никакого риска быть убитой, если она окажется в России. Чарльз Перси Сноу, который в последующие годы стал одним из друзей Муры, сказал, что она «была единственной женщиной, о которой Сталин говорил с уважением». Барон Бутби – склонный к полемике член парламента от Консервативной партии – соглашался: «В Москве с ней обращались, как с заезжей принцессой» [708]. Очевидно, приблизительно в это время до французской службы безопасности дошли слухи о поездках баронессы Будберг в СССР, которые были занесены в ее досье.

Сам Горький все больше и больше становился подконтрольным Сталину. Поездка по Волге была толчком к тому, чтобы он вернулся к своему бывшему большевистскому «я». Его приверженность партии начала ослабевать после смерти Максима и осознания того, насколько ограничены его собственные путешествия. Жизнь в России была не совсем такой, какой он ожидал.

Когда Уэллс прибыл в Москву, Горький только что возвратился из речного круиза, а Мура ускользнула в Эстонию. Если бы не мимолетная оплошность переводчика, Уэллс никогда бы ничего не узнал. В письме из Эстонии, вероятно, тогда, когда с ней был Уэллс, возмущенный ее обманом, Мура написала Горькому:

Все проблемы еще не решены, но улаживаются. В своих мыслях я всегда с вами, особенно после того, как мы повидались. Все здесь кажется ненастоящим, лишенным смысла. Здесь труднее жить. Мой дорогой друг, как вы? Вы знаете, как мне трудно писать вам. Ни вы, ни я не любим некоторые слова. Но вы по-настоящему чувствуете, насколько сильна и нерушима моя близость к вам [709].

Безусловно, она лгала ему так же бойко, как и Уэллсу. Ни один из этих мужчин больше не доверял ей. Но ни один из них не мог без нее, и каждый из них желал иметь ее всю для себя одного, чтобы она постоянно была рядом.

Если кто-то и слышал что-то близкое к правде, то это, вероятно, был Локарт. Мура встречалась с ним после своего возвращения в Англию. Она поведала ему о своих проблемах, а потом написала, чтобы извиниться за то, что была «такой эгоцентричной ослицей» и заставила его скучать весь вечер. «Но это очень помогло мне. Пожалуйста, скажи, что ты не сердишься на меня и что у нас будет другой, более приятный вечер». И добавила: «И ты никогда никому не расскажешь о том, что я тебе говорила, ладно? Ты же знаешь, я, как правило, никогда не «жалуюсь», и ты единственный человек, с кем я могла быть так откровенна» [710].

Маловероятно, что даже Локарту она рассказала что-то близкое к полной правде. Ее вовлеченность в роман с Горьким была глубже, чем кто-то мог себе представить. Она все еще была обладательницей чемодана с письмами, который увезла из Сорренто, и ключа от ящика в дрезденском хранилище – и то и другое было спрятано в одной ей известном месте.

И хотя Уэллс подробно описал потрясшее его открытие в Москве, свою очную ставку с Мурой и споры, которые изводили их в последующие месяцы, он так и не доверил бумаге полный рассказ о том, что говорила ему Мура о своей деятельности в России. Вполне могло быть, что в то время, когда он писал обо всем этом в 1935 г., она еще не прибегла к своему последнему рубежу обороны. Это случилось, вероятно, в конце 1935 или начале 1936 г.

Уэллс доверительно сообщил своему сыну Энтони Уэсту о том, что рассказала ему Мура, когда ей были преподнесены доказательства ее поездок в Россию. Когда их общение дошло до точки, где ее невозмутимых отказов отвечать и присущего ей обаяния больше было не достаточно, чтобы успокоить его, она рассказала ему невероятную историю [711].

Мура утверждала, что ее жизнь ей не принадлежала еще с 1916 г., когда в разгар Первой мировой войны немцы уличили ее в шпионаже на правительство Российской империи. Под угрозой смертного приговора ее перевербовали, и она начала шпионить за русскими на немцев. С тех самых пор, призналась она, обстоятельства вынуждали ее действовать по указке того правительства, которое крепче ее держало. Отсюда и ее поездки в Россию по требованию Сталина с целью умиротворить Горького, чтобы он был всем доволен. То, что с ней случилось, по ее словам, было следствием революции: нужно было делать то, что должно, или умереть.

Уэллс был склонен верить этому рассказу – и Энтони, безусловно, поверил ему, когда позднее услышал его. Но Уэллс был потрясен тем, что он расценил как простое оправдание. По его мнению, были «вещи, которые нельзя делать ни при каких обстоятельствах; вещи настолько постыдные, что уж лучше было умереть». Мура посмеялась над ним, но простила ему его нравственную легкость. Она напомнила ему, что он «никогда не знал, что такое быть абсолютно беспомощным». Пока можно было выжить, пока человек не был настолько уничтожен физически, что смерть для него была неизбежна, «еще один день жизни стоил всего, чего бы он ни стоил. В течение следующих двадцати четырех часов могло случиться все что угодно» [712].

И это все, о чем она ему рассказала. Помимо этого, не стоит ворошить прошлое, а эпизоды из ее прошлого, которые она предпочла не оживлять в памяти, должны остаться неозвученными. Если Уэллс хотел продолжать их отношения, ему нужно было принимать ее условия, «первое из которых: все ее скелеты должны оставаться во тьме шкафов, в которых она их спрятала» [713].