Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

Я сконфузилась. Рыболов снисходительно улыбнулся:

— Ничего, пожалуйста. Только это не чертово изобретение, а вполне человеческое. Неужели вы думаете, что я вмешиваюсь решительно во все пакости разума, творящиеся на земле? Нет! Я когда-то дал толчок… А в дальнейшем с интересом наблюдал за последствиями, изредка вмешиваясь, когда вы чересчур уж перегибали палку.

— А-а! Вы тоже против перегибов и уклонов, за генеральную линию добродетельного зла.

— Иронизируя, вы сказали глубокую истину. Я основоположник добродетельного зла.

— Значит, возня с атомом не ваших рук дело. Кто же эти ученые?

Рыболов пожал плечами:

— Ученые, специалисты, очень далекие от философских размышлений о судьбах мира и человечества, о грядущем земном рае, а также и о рае небесном, о марксизме, материализме, идеализме, политэкономии, искусстве, и прочем, и тому подобном.

— То есть, в сущности, невежественные, ограниченные люди во всем, кроме своей специальной научной области.

— Да-с. Это не Коперники, не Галилеи, даже не Гельмгольцы [31] …Гельмгольцы. — Герман Людвиг Фердинанд Гельмгольц (1821–1894) — немецкий физик, математик, физиолог и психолог. .

— Но когда они выделывали эту дьявольщину… ох, опять! Простите! Они же знали, вероятно, к чему это приведет. Ведь это любая темная баба может понять.

— Ну, всех последствий они не могли предвидеть по своему глубочайшему невежеству, по отсутствию интуиции и фантазии и по совершеннейшему безразличию к жизни и интересам своих собратий. Они хотели услужить своим хозяевам… К тому же в предприятие вступили инженеры, люди еще более ограниченные в смысле общечеловеческом, чем даже современные физики.

— Из-за таких идиотов должен погибнуть мир, то есть Софокл, Гераклит, Леонардо да Винчи, Гете, Достоевский, Сикстинская мадонна, Венера Милосская.

— Мир погиб давно, я вам уже говорил это. Духовно вы все мертвецы. И не все ли равно вам, как погибнуть физически: от охлаждения солнца, от физиологического вырождения или от взрывов атомных бомб.

— Духовные мертвецы! Извините. А Скрябин, а Толстой, а Ромен Роллан, а Томас Манн и, наконец, Эйнштейн!

— Да. Это ваши последние вздохи, это обманчивая вспышка жизни у безнадежно больного. Агония ваша началась в тысяча девятьсот четырнадцатом году… Сейчас вы переживаете ваши последние минуты.

Я ничего не могла придумать, кроме идиотского вопроса:

— Это вы серьезно?

Вместо ответа мой собеседник предложил мне:

— Хотите видеть, как умирает от лучевой болезни один инженер-физик в Америке и один русский в засекреченной больнице на Кавказе?

— А как вы это сделаете? Как я окажусь в Америке и на Кавказе?

— Ну, это вполне в моей власти. Куда вы хотите сначала?

Я заколебалась:

— Это, кажется, заразительно. Стоит ли рисковать?

Рыболов усмехнулся с некоторым презрением:

— Вот вы все таковы, даже умнейшие и смелейшие из вас. Чего вы боитесь? Ведь вы приговорены. Год-два-три, и все будет кончено.

— Во-первых, это еще неизвестно, будет ли кончено. Вы сами признались, что Господь Бог и вы кое-чего не могли предугадать в нашей земной канители. Во-вторых, три-то года я все-таки проживу…

— Хорошо. Я пока гарантирую вам полную безопасность. Итак, куда?

— В Америку.

Каким-то образом — я не поняла, как это произошло, — мы очутились в отдельной палате больницы какого-то городка в штате Филадельфия.

Палата светлая, высокая, белая. На кровати лежал страшно истощенный молодой человек. Глаза его блестели мертвым блеском. Руки и ноги были забинтованы. Он говорил прерывистым голосом, он говорил много — то ли от страха смерти, то ли болезнь порождала эту словоохотливость, то ли он хотел передать остающимся на земле свой страшный необычный жизненный опыт. Я превратилась в какую-то тетушку Алису, воспитавшую этого молодого человека. Мой спутник — в капиталиста Фрейса, который был другом умирающего Эрскина Белла.

— Как хорошо, что вы приехали. Не ожидал. Мне так хотелось видеть кого-нибудь из своих близких. Теперь я умру спокойно.

Тетушка Алиса попыталась утешить юношу:

— Эрскин, ты не умрешь. Не все же умирают. Некоторые поправляются и…

— И превращаются в калек. Я не хочу этого! — со всей горячностью, какая только возможна для тяжелобольного, воскликнул молодой человек. — Не хочу! И мне жаль всех вас. Вас ожидает то же самое.

«Мои изучайте вы корчи и муки, — Ведь в них же и вам умирать», — вспомнила я строки из «Альманзора» [32] …строки из «Альманзора»… — Имеется в виду произведение Г. Гейне «Альманзор» . Русский перевод не найден. Языкова. Меня тяготило, что я — и тетушка Алиса, изъясняющаяся на родном ей английском языке, и бывшая советская арестантка, английского языка не знающая и глубоко чуждая этой белой палате, и Филадельфии, и всей этой стране.

— Люсиль навещает тебя, Эрскин? — спросил Фрейс.

Судорога исказила бледное изможденное лицо больного.

— Зачем? Я теперь ей не нужен, да и она мне тоже. Вот даже из-за этого я не хотел бы поправиться. Я никогда не буду мужчиной, и это ужасно.

Вдруг он оживился:

— А ведь глупо! Зачем в нашу эпоху быть мужчиной? А женщины всего мира, которые сейчас протестуют, — в этих словах прозвучала ядовитая горькая насмешка, — лучше бы они забастовали: перестали рождать детей, и пусть бы все эти гнусные правительства, все эти группочки мерзавцев попрыгали бы… Они ведь все жаждут уничтожения человечества. Им нужно как можно больше людей для этого аутодафе. Женщина должна сказать «Детей больше не будет, уничтожайте тех, кто имеется в наличии».

Фрейс успокоительно и солидно заметил:

— Ты преувеличиваешь, Эрскин. Во имя спасения Америки мы должны совершенствовать атомку. С тобой произошло ужасное несчастье, но в дальнейшем мы сократим до нуля опасность при атомных опытах.

Больной нетерпеливо перебил:

— Перестань же молоть чепуху, Джемс. Ты сам — физик. Ты не обыватель, не демократ, не коммунист, не агитатор в ту или другую сторону. Ты прекрасно понимаешь, что прежде, чем мы обезопасим это чертово занятие, мир погибнет. Я раньше думал как ты, отмахивался от опасности. Еще бы! Огромные деньги, почетная работа, захватывающе интересная работа — это же правда. Но к черту этот научный интерес, и почет, и деньги, и всё! Когда мой приятель Майкл не смог спать с женщинами… Простите, сейчас мне не до светской утонченности… и пожаловался мне, я только посмеялся и успокоил его: это временное явление, дружище, ты переутомился. А дружище через полгода повесился. И тогда я не понял, осел, идиот! Я легкомысленно болтал то же самое: Майкл переутомился, этого можно избежать. А она, эта невидимая вселенная, доказала мне, что избежать ничего нельзя. И никто не избегнет… Разглагольствования о мирном использовании… Я бы этих мирных использователей поставил к аппаратам.