Анна Баркова - Восемь глав безумия. Проза. Дневники

— Рчырчау мертв. Разгневанная богиня Давилия-Душилия убила его и умерла сама.

Толпа содрогнулась от ужаса.

— Чего вы испугались? Давилия-Душилия была плохая богиня. Ее смерть — для вас большое счастье. Теперь мы пойдем к очень славным богам. Это двадцать дней пути отсюда… Далеко. Но мы доберемся. Мы можем терпеть голод, холод. Мы можем мчаться, как стрела из лука, а если нужно, ползти, как черепаха. Берите ваших детей, еду, если она есть у вас, и пойдем. Я не так давно нашел это место. Оно далеко от всего и от всех. Тамошние боги ждут нас.

— А белые? Они отыщут нас. Они прилетят на своих железных богах-птицах.

— Я знаю белых. Я сумею солгать им. Я буду очень много лгать. Я спрячу вас в лесу и встречу белых. Скорей! Да! Выкопайте большую яму, мне нужно уложить туда двух людей и три ящика, большую, большую яму.

Не в нравах гынгуанцев было спрашивать, что это за люди и что за ящики. Они принялись за работу покорно и весело. Только один старик с лукавыми, острыми глазами, морщинистый, с движениями, полными небрежного естественного достоинства, спросил:

— А ты останешься с нами? Ты привык к белым людям, и ты уедешь к ним. Племя погибнет, потому что потеряет страх перед вождем и перед богами.

— Я останусь с вами, я никуда не уеду, — тяжело вздохнул Жан Донне.

Он направился к жене премьера. Перепуганный белый радист остановил его, упал на колени.

— Оставьте мне жизнь! Драуши убит, я видел. Я побежал к премьеру и нашел его мертвым. Жена премьера в большом горе. Она собирается в Европу с детьми и слугами. Я уеду с ними. Не убивайте меня. Я буду молчать. Я скажу, что я ничего не видел и не слыхал… Меня заберет делегация. Пощадите!

Он ползал на коленях и плакал.

Жан Донне вздохнул: «Если бы он меньше плакал и меньше елозил коленями по пыли, я бы отпустил его. Но он трус и дурак, наиболее опасная категория людей».

— Встаньте и идите, — сурово сказал он радисту, — вы уедете в Европу.

Радист начал благодарить, заикаясь и плача уже от радости.

Жан Донне поморщился:

— Ну, ступайте же скорей! Не задерживайте меня!

Радист быстро отошел. Пуля угодила ему в затылок.

«Остается жена Фини-Фета… Самое тяжелое и неприятное дело».

Он решительно зашагал к комфортабельному коттеджу Фини-Фета, утопавшему в саду.

— Кто убил моего мужа? Что здесь происходит? — рыдая, бросилась к нему жена Фини-Фета, красивая, очень изящно одетая женщина, плод законного брака белого и мулатки.

— Сударыня, советую вам с делегацией белых уехать в Европу, а о происшедшем молчать. Это будет самое разумное. Главы правительства перессорились и перебили друг друга… Племя отсюда уходит. Его испугала свобода на европейский лад. Вы скажете европейцам, что крепко спали и не слыхали, что здесь делается. А проснувшись, обнаружили в саду труп своего мужа, а племя ушло, похоронив остальных, ибо м<���инист>р госбезопасности и м<���инист>р обороны тоже убиты… Я покажу вам их могилы. Великий жрец умер, ужаленный змеей. К такой смерти приговорил его Драуши, — любезно улыбнулся Жан Донне.

Жена премьера вздрогнула:

— Бежать отсюда… из этого ужаса! Ах, скорей бы пришли белые.

Страх победил в душе этой женщины даже горе из-за гибели мужа, которого она очень любила.

— Да. Я вовремя благоразумно скрылся от этих безумцев. А они, видимо, начали подозревать друг друга в общеизвестных белых пороках: в стремлении к диктатуре, в измене учению партии… Да мало ли чего еще. Вчера на совещании м<���инист>р обороны требовал войны во имя жизненного пространства для Гынгуании, а жрец настаивал на возобновлении человеческих жертвоприношений, запрещенных белыми колонизаторами.

Жена премьера, ошеломленная, ничего не понимающая, молчала.

Понизив голос, Жан Донне спросил:

— А где тело покойного Фини-Фета?

— Мы его положили на его постель, — таким же голосом, пониженным и скорбным, ответила жена премьера.

Она ввела Жана Донне в спальню Фини-Фета. Тело доктора философии лежало на его кровати, покрытое до подбородка белой простыней. Бледно-шоколадное лицо премьера стало бледно-лимонным. Важное спокойствие выражали застывшие черты этого лица: ни возмущения, ни горькой иронии, ни трагических замыслов, ни безнадежности.

Жан Донне остановился, подойдя вплотную к постели, и начал всматриваться в человека, убитого им, Жаном Донне: «Посмертная маска была бы прекрасная… Не уступила бы посмертной маске Бетховена. Он был таким же стихийным, бурным существом, как великий немец. Какое безмятежное величавое достоинство… Он что-то узнал за гранью жизни. Что он узнал? — Жан Донне низко склонился перед усопшим. — Если бы ты смог уничтожить весь мир, всю огромную Гынгуанию, я всецело был бы с тобой, я стал бы твоим помощником… но взорвать этот детский сад, этих младенцев, — тут я пас! И я уничтожил тебя, ценнейшего из людей… не только малой, но и большой Гынгуании. Прости!»

Он еще раз низко поклонился недвижному телу и вышел.

Жена премьера вышла за ним. В коридоре она нерешительно, запинаясь, заговорила:

— Я и в действительности ничего не знала и не слыхала. Я сплю очень крепко. А слуги до смерти перепугались. Они слышали какой-то шум, выстрелы рано утром, но никто из них не вышел на улицу. Так что я даже не солгу делегации…

— И прекрасно! — успокоил ее Жан Донне. — Уезжайте и будьте счастливы.

Про себя он подумал: дрянная бабенка. Шкурница. Настолько труслива, что боится дознаться, отчего же и кем убит ее муж.

— А вы куда? — опять запнувшись, спросила жена премьера.

— Я пойду с племенем. Надо же увести его куда-нибудь. Европейцы могут подумать, что несчастные гынгуанцы сами расправились со своим социалистическим правительством… А они вылезли из шалашей, когда все было кончено.

— Да, вы правы! И как все это ужасно!

Женщина зарыдала.

Жан Донне поцеловал ей руку и с облегчением удалился.

Он шел медленно, рассеянно глядя по сторонам. Вдруг он остановился, завидев в тени огромных, но сухих, каких-то скрипящих деревьев фанерную хижину Лейсо. «А об этом я забыл, — укоряя себя, подумал он. — Его не видно и не слышно».

Спешными шагами приблизился он к хижине. Дверь была открыта.

Две скромные, почти пустые комнаты. Жан Донне оглядывался с любопытством:

«Странно! Такой поклонник красоты живет в келье анахорета. Скудость, почти бедность, пустота».

— Но ведь так и должно быть! — вдруг воскликнул Жан Донне, — он не гедонист, не эпикуреец, не любитель пожить в свое удовольствие. Он строг, как всякий истый, настоящий жрец, священнослужитель. Он преклоняется перед Высшей Красотой, а не перед изящными побрякушками и эстетическими игрушками. Но почему здесь такая неестественная, тяжелая тишина? Где он?