Ирина Муравьева - Жизнь Владислава Ходасевича

Впервые увидев в этот день Андрея Белого, Ходасевич сохранил привязанность к нему и восхищение его поэзией и мыслительным даром на многие годы: «Он повлиял на меня сильнее кого бы то ни было из людей, которых я знал». И оттолкнул он впоследствии Ходасевича тоже достаточно больно — но многое ему прощалось за странное, полубезумное состояние его души тогда, в Берлине, в 1922 году. Простил его, по-видимому, в конце концов и Ходасевич, простил в душе, поскольку больше уже никогда не увидел… Но память о днях юности рядом с Андреем Белым, о бесконечных разговорах с ним о поэзии и сердечная привязанность к нему сохранились на всю жизнь. «Любовь к Белому, несмотря на ссору, „горестное вранье“ (по выражению Ходасевича) последней книги Белого — ничто не могло уничтожить или исказить ту огромную, безумную, сильнее смерти, любовь, которую он чувствовал к автору „Петербурга“, — писала Берберова. — В последней, бредовой ночи он говорил с Белым сквозь муку своих физических страданий и с ним предвкушал какую-то неведомую встречу».

Обычно перед смертью вспоминают о самых любимых людях, хотят проститься с ними, как, например, Пушкин с Екатериной Андреевной Карамзиной… Но все это будет потом. Пока перед молодым Владиславом — этот легкий, овеянный золотистыми волосами, окруженный их нимбом поэт, юный, светлый, восторженный, завораживающий какой-то неведомой силой гипнотизма, силой поэзии, превосходящей все на свете, стоящей выше всего на свете. Он — словно олицетворенная поэзия. Это как раз то, что молодому Ходасевичу необходимо сейчас. И это остается навсегда…

За чаем Андрей Белый читал свои стихи. Затем читал свои стихи Сергей Соловьев — и только что полученное от Блока «Жду я смерти близ денницы». Брюсов строго разбирал чужие стихи, потом прочел два своих.

«Разбирать стихи самого Брюсова, как я заметил, было не принято. Они должны были приниматься как заповеди. Наконец произошло то, чего я опасался: Брюсов предложил и мне прочитать „мое“. Я в ужасе отказался».

С осени 1902 года Ходасевич жил у старшего брата Михаила, в просторной квартире на углу Тверской и Пименовского переулка в доме Коровиной, 26. Отец его к этому времени, как уже говорилось, разорился. Содержать прежнюю семью он был не в силах и остался жить вдвоем с женой в их небольшой квартире. Все его дети, кроме Владислава, закончили обучение и твердо стояли на ногах, дочери были выданы замуж.

Для Владислава началась новая жизнь. Его любили в семье брата; очень привязана к нему была племянница Валентина, будущая художница, младше его всего на девять лет; она называла его «мой царь и бог». Здесь царил несколько иной дух, чем в доме родителей, — здесь часто появлялись художники, приятели Михаила, было веселее, свободнее, опека брата была почти неощутимой, ненавязчивой.

Окончив гимназию в 1904 году, Владислав по совету брата поступил на юридический факультет университета и проучился там зиму 1904–1905 года, потом перешел на историко-филологический. Но смысл всей его жизни был уже сосредоточен в стихах. Брат обещал помогать деньгами — плата за обучение составляла 25 рублей за семестр. Проучившись два года: 1905–1906-й и 1906–1907-й, Ходасевич был уволен, как не внесший платы за обучение. Возможно, брат перестал субсидировать его учебу, будучи недоволен его ранней женитьбой, о которой речь впереди, возможно, не одобрил его уход с юридического — измену солидной профессии. А может быть, после разрыва с женой в 1907 году жизнь пошла так, что было уже не до учебы… В октябре 1908 года Ходасевич внес плату и был восстановлен в университете, но в 1910-м уволен опять по той же причине. В сентябре 1910 года он был снова принят, но, видимо по настоянию брата, на этот раз вернулся на юридический факультет. После осеннего полугодия 1910-го университет был оставлен окончательно…

Освободившись от гимназии и от опеки родителей и став студентом, Ходасевич начал входить в жизнь московской литературной богемы с рвением неофита.

Он посещал не только многолюдные литературные общества, но и студенческие кружки, напоминающие сборища любомудров столетней давности, где речь шла главным образом о философии, ну и о стихах, конечно. Таков был кружок, собиравшийся у Евгения Боричевского, студента философского отделения университета, изящного юноши «с чем-то польским» во внешности и манерах, похожего, по воспоминаниям его друга и однокашника Константина Локса, на маркиза XVIII века. Собирались у Боричевского в Сивцевом Вражке по средам — в память о средах любимого им французского поэта Малларме. Позже, женившись, он переехал в Козихинский переулок и принимал друзей в шестиугольном кабинете — «башне». Здесь располагалась библиотека, перевезенная им с родины, из Минска, и висела картина Николая Ульянова «Маскарад», где под одной из масок таилась, как было известно гостям, смерть, и всегда хотелось угадать, под какой именно. Строились разные предположения… В этой «башне» все было по-декадентски необычно и в то же время гости находили ее весьма уютной.

Кроме Локса у Боричевского бывали друг Локса и тоже студент-филолог Борис Пастернак, их соученик Александр Диесперов, приятель Ходасевича, писавший в то время работу об Эразме Роттердамском, ближайший друг Ходасевича Самуил Киссин, он же Муни — это был его псевдоним и дружеская кличка (внешностью, со своей большой черной бородой и горящими глазами, он напоминал пророка), поэт Борис Садовской, тоже студент-филолог, художник Юлиан Анисимов, женившийся позже на курсистке Вере Станевич, которая пленяла, а может быть и раздражала всех своей любовью к спорам, а также вольностью и непринужденностью поведения — например, танцевала на вечернем сборище у себя дома кэк-уок в коротеньких штанишках, что получалось у нее очень мило…

Ходасевич впервые встретился в этом доме с Пастернаком, но молодые поэты как-то прошли мимо друг друга, духовной связи между ними не возникло, да и были они слишком разные, хотя позже, как выясняется, и существовала между ними подспудная поэтическая перекличка (на что обратил внимание Н. А. Богомолов).

С этим кружком сблизился и Павел Муратов, блестящий знаток искусства, влюбленный в Италию, писатель и эссеист. В 1914 году в Москве начал выходить под его редакцией журнал «София» — «журнал искусства и литературы», как было указано в подзаголовке. Журнал был снабжен массой цветных репродукций и пользовался популярностью, но его издание остановила война — вышло всего шесть номеров. Сам Муратов писал в нем о старинных итальянских и древнерусских мастерах, Борис Грифцов поместил статью о Державине, которую впоследствии раскритиковал, занявшись Державиным всерьез, Ходасевич, Александр Диесперов — статью «Блаженный Иероним и его век», Юлиан Анисимов писал о новгородской живописи, Николай Бердяев — о Пикассо.