Владимир Соловьев - Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Привожу эту высокомерную и снобистскую диатрибу именно в виду ее несправедливости, хотя изначальный импульс дан самим Шукшиным — отсутствивием часто у него художественной границы между автором и героем.

Уголовная предыстория осталась за рамками «Калины красной» — в конце концов, ее могло не быть вовсе. Василий Шукшин, решивший показать на экране судьбу «ненужного» человека, на всякий случай подвел эту судьбу под традиционные анкетные подпорки — уголовщина, отсидка, прежние дружки по «малине»… Уголовная фабула в этом фильме насильственна по отношению и к без того трагичной судьбе героя.

Оправданное в «Печках-лавочках», предыдущем фильме Шукшина, триединство сценариста, режиссера и актера в «Калине красной» сомнительно. Роль Егора Прокудина требует полного в него перевоплощения — либо, наоборот, остранения, отчуждения от героя.

Может быть, роковую ошибку режиссер Василий Шукшин совершил при распределении ролей, поручив главную роль в «Калине красной» актеру Василию Шукшину?

Или, напротив, оказался как художник недостаточно смел, чтобы решиться на сугубо автобиографический фильм, как спустя всего год Андрей Тарковский в гениальном «Зеркале»?

Так или иначе, преувеличенный и идеализированный герой нуждается в трезвой беспристрастной оценке, а ее-то и не оказалось — место автора вынужден занять зритель.

Требуется: отделить роль от ее исполнителя. Разъять героя и автора.

Что и сделал сам автор. Увы, не в фильме, а в предсмертных к нему комментариях. В том числе в телефонном со мной разговоре. Плюс — в парочке предсмертных интервью.

В отличие от большинства рецензентов «Калины красной», отнесшихся к Егору Прокудину апологетически и умиленно, сам Шукшин решительно открестился от идеализированных характеристик своему герою, настаивая на том, что эмоциональные симпатии зрителей непутевому парню недостаточны, есть высший суд — суд разума, а разум обязан анализировать, на то он и разум.

Шукшин считал, что Егор Прокудин пошел по пути «компромисса с совестью, предательства — предательства матери, общества, самого себя. Жизнь искривилась, потекла по законам ложным, неестественным… Вся судьба Егора погибла — в этом все дело, и не важно, умирает ли он физически. Другой крах страшнее — нравственный, духовный. Необходимо было довести судьбу до конца. До самого конца…»

И еще одна шукшинская цитата: «Судьба в нем самом, а коль скоро так, ничего хорошего она ему не сулит».

Замечательные по своей точности слова. Словесная характеристика корректирует кинематографический образ.

У Егора Прокудина нет необходимого живому человеку иммунитета к опасности, к смерти. После встречи с матерью Егор отрезает себе путь к спасению, он носит смерть в себе, и его гибель — это отчужденная форма самоубийства. «Скажу еще более странное: полагаю, что он своей смерти искал сам», — комментировал Шукшин. Его герой шел навстречу смерти, потому что воспринимал ее не как месть дружков по «малине», но как наказание, как плату, как искупление.

Шукшин признался в художественном просчете, который, возможно, и сделал образ Егора Прокудина двойственным, а авторское отношение к нему в фильме размытым:

— To же обстоятельство, что убивают его мстительные нелюди, а не что-нибудь другое, может быть, мой авторский просчет, ибо у смерти появляется и другой, поверхностный смысл.

Так будем же помнить про отношение к Егору Прокудину его создателя. Как и про отношение Шукшина к другим своим героям.

Бывают художники, которые окончательно и полно выражают себя в произведении искусства — им нечего добавить к уже сказанному. А бывают другие — к ним принадлежал Василий Шукшин: он не успел выговориться в собственном фильме и пытался наверстать упущенное постфактум, торопился досказать свою киноленту, когда та уже триумфально шла по экранам страны. Жизнь картины потекла независимо от ее создателя.

Ощущение было такое, что, сказав многое, Шукшин многого сказать не успел.

А тем, что успел, был недоволен. В том числе своими поклонниками — их реакцией на его произведения, их восприятием и трактовкой «Калины красной». Акустика последнего его фильма была превосходной — в полный голос зазвучало то, что задумано было под сурдинку.

Во избежание кривотолков и искажений Василий Шукшин взялся объяснить созданный им образ: не только зрителям, но и самому себе.

«Поэт не только музыкант, он же и Страдивариус, великий мастер по фабрикации скрипок, озабоченный вычислением пропорций „коробки“ — психики слушателя. В зависимости от этих пропорций — удар смычка или получает царственную полноту, или звучит убого и неуверенно». Думаю, эти слова Мандельштама пришлись бы по вкусу Шукшину, хоть сам он и не успел вычислить пропорции зрительской психики, а потому обречен был на авторские сноски к «Калине красной».

Старик Максим из рассказа Шукшина «Наказ» сообщает племяннику одну поучительную историю, «но оттого, что история его не вышла такой разительной и глубокой, какой жила в его душе, он скис, как-то даже отрезвел и погрустнел». Схожее чувство испытывал и Шукшин.

После «Калины красной» — и несмотря на ее бурный успех — он все больше склонялся к литературе. Какой черт его попутал сниматься в фильме Бондарчука, на котором он умер?

Михаил Ромм предсказывал, что рано или поздно ему придется выбрать: кино или литература. Шукшин вспомнил о словах своего учителя незадолго до смерти, в последнем интервью: «И поэтому решаю: конец кино! Конец всему, что мешает мне писать!.. Нет больше никаких компромиссов! Конец суете! Остаюсь со стопкой чистой бумаги».

Постоянно ощущал он неадекватность им созданного той тревоге, которую крепко держал на сердце.

Литературы ему было мало.

Как и кинематографа.

С поразительной для художника решимостью, неизменно как-то возвращался Шукшин к прежним своим сюжетам и героям.

Шукшин был правдив настолько, что стремление к правде и есть его самый большой талант. Искусство для Шукшина — это прежде всего правда, а потом уже искусство.

В этом его главное достоинство и одновременно главный его недостаток как художника.

Символическая эмблематика его последнего фильма искусственна и путана. Песенный образ калины красной, выдвинутый в титры, затуманивается оттого, что Шукшин поручает символику фильма еще и березе, что звучит — в силу некоторой девальвации этого образа — общим местом. Слишком сентиментальны, мелодраматичны и без основания многозначны кадры с березками — символическими подружками Егора.