Владимир Соловьев - Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Это чувство стыда перед ней я перенес на Лену. Полюбил ее с обостренным чувством стыда и вины, что не властен над временем. Почему она смертна, как все?

Mea culpa.

А телефон все звонит и звонит.

Из Элизиума?

Снимаю трубку, чтобы услышать в ней знакомое дыхание.

Ошиблись номером.

Не стыд, а стыды.

Мне стыдно перед теми, кого я пережил — пусть даже они были в разы старше меня. Мне стыдно перед Пушкиным и Прустом, перед Моцартом и Шекспиром, перед именитыми и безымянными. И сколько бы человечество ни увеличивалось, покойников больше, чем живых.

Самые стыдные стыды — перед женщинами.

А если безмолвный голос принадлежит той единственной из моих гёрлз, для которой я был — несомненно! — первым, но сделал вид, что не заметил, а что мне оставалось? Относительно других: чаще всего — вторым (в замужнем варианте — все равно что первый), иногда очередной, а один раз, может, первый, а может, нет, под вопросом, сомнения гложут меня, все глуше и глуше.

Мой мужской опыт невелик, хотя как сказать? Не считая Лены, сплошь случайные, командировочные случки в пару-тройку коитусов, редко больше. Нет, никого из них я не любил, за что тоже стыдно, а просто давал выход накопившейся сперме в отсутствие жены, а так как мы с ней расставались редко, то и донжуанский список можно на пальцах сосчитать плюс парочка в уме. С дюжину наберется, даже, может, с чертову, смотря куда отнести преждевременные эякуляции, черт побери! У меня ни разу не было проблем с эрекцией, зато пару раз я кончал раньше времени, чему были объективные причины: однажды сунулся спьяну, другой — у моей одноразовой подружки были регулы, и член не скользил в увлажненном влагалище, а купался в кровавой ванне. Удовольствие еще то! А она трахалась, только когда приходили месячные, с гарантией — чтобы не забеременеть. Понять можно с учетом первобытной тогда практики абортов в той стране, откуда я родом: выскабливали без наркоза. А теперь? В среднем, помню цифру: девять абортов на женщину.

Вот мои стыды: за преждевременную эякуляцию, за безжеланный секс, за безлюбость, за аборты. Да мало ли? Всего не перечислишь. Память, слава богу, слабеет — стыд, увы, остается. А кому-нибудь стыдно передо мной? Если вообще помнят меня. Мы знали друг друга в другом тысячелетии: поменялись все четыре цифры на календарном табло, живая жизнь канула в прошлое. Гамлетова забота: порвалась дней связующая нить, как мне обрывки их соединить? Но и там, через океан, обвал времени, когда империя вместе с партией накрылись, а теперь нефтяная игла, вертикаль власти и выборы без выбора. Может, там смена времен еще острее и невыносимей. Как это у Гейне, коли пошли косяком цитаты: трещина мира прошла сквозь мое сердце? А мы отсюда глядим туда с птичьего полета, поверх барьеров — иммиграционная анестезия пространства.

Один стыд мне помог в жизни. Так сложились у меня отношения с Леной, что я мог ей изменять (в ее отсутствие), но не мог сподличать. Вот почему у гэбья ничего не вышло со мной, хоть жали на меня, как на всех остальных. Я ей подробно рассказывал о вызовах туда и моих увиливаниях. Я хотел остаться целкой в публичном доме, что мне, как ни странно, удалось, не пойдя ни на прямую конфронтацию, ни на постыдную коллаборацию. В смысле нервов мне это дорого стоило, но обошлось бы еще дороже, сделай я тот или иной выбор. Ни гнить в тюрьме, оставив Лену соломенной вдовой, ни мучиться угрызениями совести я не хотел. Выкрутился — и отвалил: сначала из загэбизированного Питера в крепостную Москву, а потом из Москвы в никуда, т. е. в Америку. Там мне было тесно, здесь меня нет. Хотя с полдюжины книг по-английски, да только что с того?

Вот еще раз цитата, к нынешним временам на моей географической родине, боюсь, не применимая: «Да нынче смех страшит и держит стыд в узде». Именно стыд перед Леной и удерживал меня от грехопадения, а так бы скурвился, как остальные мои друзья-товарищи. Может быть, и посочувствовала бы, но уважать бы перестала, а то бы и ушла. Ведь она пошла за меня не по большой любви, а скорее по моей настырности и по зову плоти, когда пришла пора. А что такое любовь, как не зов плоти? Объективированная похоть, когда желание обретает конкретное имя. Случайность: окажись на моем месте кто другой… Но ведь и о моем желании можно сказать то же: на пути звериного инстинкта возникает случайный, в общем-то, объект, который отражает мое к нему чувство. Я влюблен в свое чувство, отраженное и олицетворенное в объекте желания. Обратный луч, посылаемый субъекту от объекта. И все равно: один любит, а другой позволяет любить, и мне тогда казалось, что одной любви хватит на двоих. Хватило? Любящий божественнее любимого, потому что вдохновлен богами. Платон, да?

Художественным выплеском того стыда стал мой бесстыдный «Роман с эпиграфами», позднее переименованный в «Трех евреев».

Мне стыдно, что я не любил моих женщин, кроме Лены. «Мне двух любить нельзя», — как говорит опять-таки у Пушкина его Лаура. А они любили меня? Мне редко удавалось остаться с женщиной сам-друг наедине — чтобы она ни о ком больше не говорила. Не исключаю, что, будучи со мной, они представляли на моем месте другого.

На ложе любви мне признавались в любви — к другим, превращая означенное ложе в общеизвестную кушетку, а меня в психоаналитика или исповедника, если только это не одно и то же. Какое мне дело до их супружеских или любовных не со мной проблем? По сути, я был сублимацией: у них была естественная потребность поделиться своим экстраматримониальным опытом с мужем, а они делились своим матримониальным опытом со своим любовником, то есть со мной, что сподручнее.

В эпоху Возрождения в брачный договор, помимо супругов, вносили еще и будущего любовника жены — чичисбея, как необходимое условие счастливой женитьбы: одному мужу не под силу ни женская похоть, ни бабья болтливость. Их опыт был мне интересен как писателю и обиден как любовнику: кому-то достается жар единичной любви, а кому-то между физическими пяти-, десяти-, пятнадцатиминутками — горькие и страстные признания в любви к другому. Что получается? Любовь втроем? Не просто любовный треугольник, где я сам-третей, а групповуха, пусть и не синхронная, куда я не очень и вписываюсь. Вот именно:

Ох уж эти мне любовницы-рассказчицы с их альковными историями! Почему та, с которой у меня был трехдневный командировочный роман без божества, без вдохновенья, тут же выложила мне как на духу историю своей первой брачной ночи, когда муж влепил ее плюху, сочтя шлюхой (и до сих пор так считает), хотя он был ее первым мужиком, а ее минет был чисто инстинктивным: когда он кончил, она целовала его тело, спускаясь все ниже и ниже, пока не дошла до обмякшего пениса, взяла его в рот, и — о чудо! — он окаменел и выпрямился? Мне она тоже сделала минет, но я был ее третьим мужчиной, а не мужем, девственность мне требовалась только от одной женщины, а эта была вовсе не бл*дь, но страстная минетчица. Ее первую супружескую ночь с первым минетом я включил в свой роман-эпизод «Не плачь обо мне…» — ее рассказ мне пригодился как писателю, но не как человеку и не как мужчине.