Владимир Соловьев - Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Мне бы скинуть пару десятков лет, произведя соответствующие реставрации в моем не только мозгу, но и во всем организме. Что раздражает, так это вектор времени: почему он однонаправлен? Почему человек одноразового пользования, как гондон? Почему я могу с Аней-Яной только лясы точить? При встрече, правда, а потом, прощаясь, расцеловались, я воспользовался и прижал ее к себе крепче, чем положено, почувствовав небольшие девичьи груди, сердце мое затрепетало дважды — и дважды оттрепетало. Мы сидела визави, а не рядом, что жаль. Когда пили на брудершафт, еле дотянулись друг до друга. Брудершафт — теперь единственная для меня возможность поцеловать молодую женщину в легкий засос.

С женским тебя днем, Аня-Яна!

Внимание рассеивается — вовсе не ради Яны-Ани предпринял я этот рассказ (а не зарисовку!). Но уж очень она меня зацепила в прошлый раз, а в этот — по инерции того.

Кстати, для шестидесятилетнего юбилея довольно много молодняка при отсутствии середняка — без промежутка: ни сорокалетних, ни даже полтинников. Сколько миловидной дочери Гордона? К тридцати? В самом деле, она выглядит сегодня лучше, чем на прошлом, старушечьем юбилее. А ее как зовут? Путем наводящих вопросов узнаю´: Маша. Хороша Маша, да не наша. А чья? Оглянулся в поисках ее кавалера — не обнаружил. Молодняк в основном женского пола. Зато пожилые и старики — парами. Тонная шансонье поет, пританцовывая в ритм, старики вовсю пляшут, а девицы просиживают свои прелестные задницы.

Стучу по рюмочке и придумываю сюжеты, один похлеще другого. Со мною опасно водиться. Какие там зарисовки — сколько я наизмышлял в своих подловатых рассказах, зато вспоминательная проза чиста, как глазной хрусталик. Пусть оправданием послужит мне строчка нашего основоположника: «Над вымыслом слезами обольюсь…» Или Шекспира: «Самая правдивая поэзия — самый большой вымысел…»

Вымысел или домысел? Или умысел? Вымышленный реал. Умышленный реализм. Вымысел и есть замысел. Я — не сюрреалист, а супернатуралист. Пишу не с натуры, а натуру преображаю черт знает во что. Чем меньше знаю людей, тем больше фантазирую. Не то, что вижу, а то, что мыслю — вот мой девиз, стыренный у Пикассо. Пусть мысли никудышные, пустяковые, а то и нехорошие. Но на женщин я запал сызмала, а сегодня, к тому же, 8 марта — счастливое совпадение! Мне и карты в руки.

Ну, взять хотя бы Аню наоборот? Коли она из Сан-Франциско и ездила с подружкой в Таиланд, зачисляю ее по розовому ведомству, тем более на вопрос, замужем ли, ее девяностолетняя бабка (да, еще одна внучка, от третьего сына) отвечает двусмысленно: «И да и нет». И загадочно добавляет: «Непутевая». Но непутевая — не обязательно в том смысле, да и Сан-Франциско — не Лесбос, и живут там не одни голубые и розовые, содомиты и гоморриты. А Лесбос — там что, не было тради-ционалов? Впрочем, не против попасть в компанию лесбиянок, была бы там моя душечка, что меня зацепила в прошлый раз и разочаровала в этот. Экзотка или нормалка — мне тут ничего при любом раскладе не светит. А где светит? Разве что она геронтофилка. Когда мама жаловалась на возраст, Лена ее утешала: «Но вы ужé были молодой».

Не утешает.

Есть один только способ вырваться из этой возрастной клетки — с оперной подсказки: «Любви все возрасты покорны». Справа от меня сидит полузнакомый архитектор с женой, которой очень идет, когда она краснеет, а краснеет она все время. Скажем, когда я говорю, что был неделю назад через квартал на панихиде, и мимоходом замечаю, что покойник был еще тот кот. При слове «кот» она мгновенно краснеет — оказывается, двадцать лет назад работала с ним в одной конторе. Мое скорое на подъем воображение тут же сочиняет соответствующий сюжет, тем более у покойника романов было — не счесть. Зато танцует раскрасневшаяся жена архитектора только с одним партнером, с которым тоже где-то когда-то служила — моя разнузданная фантазия опять к моим услугам. А когда я разыгрываю своего соседа, сказав, что шансонье моя дочь (если бы!), и он верит, его краснеющая жена говорит, что он вообще очень доверчивый. Помалкивала бы, думаю, меж тем как мое воображение, не зная узды, совсем разгулялось на пустом, считай, месте. Хотя как знать. Что ближе к истине — бескрылый реал или художественный вымысел? Отелло ревнует впрок: рано или поздно Дездемоне поднадоест ниггер, и она, как пить дать, изменит ему с другом детства Кассио. Уж мне ли не знать, что такое ревность! Два моих романа и пара-тройка рассказов — не о ревности, а из ревности. По крайней мере, частично. Призна юсь, как на духу.

О, женщины! С международным праздником вас всех 8 марта!

Виновник сегодняшнего торжества стоит, обнявшись со своей Машей — точь-в-точь скульптурная группа из Виллы Боргезе, Уффици или Ватикана — я знаю? Если быть точным, не он обнимает ее, а она — его, нежно поглаживая своими тонкими пальцами лысину, лицо, шею. А он как изваяние — вот почему у меня и возникла музейная аналогия. Я пытаюсь понять ее жесты: счастливые? ласковые? бесстыжие? «Солнышко», — долетает до меня или это мне только кажется? Чтобы солнышком называть отца? Если не знать, что они отец и дочь, то можно принять за парочку, несмотря на возрастную разницу. Гордон классно выглядит для своих шести десятков (или трех двадцаток или двух тридцаток — как угодно читателю). Если бы еще не лысина… Что больше выдает возраст — седина или лысина? У меня то и другое, но в самой начальной стадии. Увы, лысеет не только голова. Взять хотя бы лобок. Почему прежде всего седеют виски? А сколько седых волос и залысин внутри! Имею в виду не только душу. Та как раз хоть и ухайдакалась от жизненных передряг, но лет на сорок потянет, никак не больше. Куда дальше, если даже сын ведет себя со мной как отец и время от времени читает мне нотации. Недавно вот прогуливались с ним по Ботаническому саду, и я не удержался и нарвал Лене нарциссов — так получил от него втык, знакомый мне сызмала всю мою жизнь: «А если бы все так делали…» — «Но так больше никто, кроме меня, не делает то, что делаю я?»

Гордона я знаю давно, хоть видимся мы редко, — он мало изменился, разве что заматерел, омужичился. Кто изменился, так это Маша — из разбитной девицы превратилась в преданную, заботливую, нежную дочку. Не представляю, как бы он выдержал без нее, когда на него всё обрушилось: помню его на поминках-прощалках по жене. Вот когда кончились Машины девичьи заморочки и закидоны (марихуана и экстези) и все тараканы из головы повылезли, а взамен пришла ответственность за отца, который, овдовев, ударился в отчаянный запой. На жене держался дом. Свой бизнес он забросил, с утра отправлялся на кладбище, возвращался пьяный в хлам. Я видел его на сороковинах: вконец измученный, опустившийся человек. Около Маши тогда вертелся приставучий вьюноша — ее бойфренд, уговаривая уйти с ним. Она скидывала его руку со своего плеча и в конце концов отшила — он обиделся и ушел один. Маша осталась с отцом.