Владимир Соловьев - Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых

Когда я рассказывал тем же вечером о несостоявшейся встрече с Сахаровым, Войнович хихикал, потому что «Люсенька» стала притчей во языцех в диссидентских кругах — особенно то, какую власть она взяла над безвольным академиком. Многие диссиденты упрекали академика, что он в последнее время свел свою диссидентскую деятельность к борьбе за отвал родственников «Люсеньки» за бугор. Включая голодовку за выезд подружки ее сына, который захандрил в Америке.

Мы разминулись на пару дней с Еленой Боннер во Флоренции, где жили, путешествуя по Италии во время нашего трехмесячного, между Россией и Америкой, «промежутка» (мы именовали его «римскими каникулами»), в приходе православной церкви, и сразу же после нашего отъезда там разместили жену Сахарова с родственниками.

А тогда в Москве все телефоны инкоров дал нам Войнович, но просил на него не ссылаться — он поверил в нашу затею с пресс-агентством и, по собственному признанию, надеялся, что, выйдя на передовую, мы прикроем его самого. Этого не случилось, потому что КГБ, разгромив диссент, менее всего нуждался в притоке новых сил и, давя на нас и угрожая, вытеснил из страны. Не будучи революционерами-профессионалами, мы не верили в возможность скорых демократических перемен в России, о чем и написали в той статье в «Нью-Йорк Таймс», которая вызвала такую буйную реакцию в диссидентских кругах. Прежде всего — от академика и его боевой и боевитой супруги.

Даже знай мы, что наша статья пойдет в параллель с сахаровской в день открытия Белградской конференции, не возражали бы: дело редакции, когда публиковать статью, и уж совсем не наше дело, кто будет нашим соседом на этой гостевой странице. Ничего против соседства академика Сахарова мы, понятно, не имели.

Забегая вперед скажу, что наша статья о Сахарове никак отрицательно на его судьбе не сказалась и сказаться не могла, что нельзя было сказать о судьбе ее авторов. Выразилось это, в частности, в наложениии вето на все наши публикации в «Континенте» членом редколлегии Сахаровым. Володя Максимов уже взял несколько наших совместных и одиночных работ, одну поставил в ближайший номер, но вынужден был отказаться от дальнейшего с нами сотрудничества.

«Континент» был проплаченный журнал, и теперь уже все равно, кем именно — западногерманским могулом Акселем Густавом Шпрингером или Комитетом госбезопасности. Не исключено, что на пару — скинувшись. Считать предотъездный разговор Максимова с Окуджавой (Булат мне рассказал, что Максимов сообщил ему, что уезжает с заданием) как небывший я все-таки не могу. Кто платит деньги, тот заказывает музыку: при относительной самостоятельности, журнал был прямолинейно идеологизированный, примитивно антикоммунистический, из-за чего его редколлегию покинули несколько либерально настроенных западных интеллектуалов, а потом порвали и русские — например, Абрам Терц (Андрей Синявский) и Виктор Некрасов, став непримиримыми врагами Максимова. Это не просто личные склоки, типа максимовской статьи «Осторожно, Евтушенко!», которая у нас вызвала досаду, но принципиальная, по сути, развилочка, почему русская оппозиция и расколота в хлам по сю пору.

Всё это нам с Леной тогда было невдомек, да и не так важно — в конце концов, сотрудничал же Ходасевич в монархическом журнале, не разделяя его идеологию. Тем более, в нынешние времена мы рассчитывали на толерантность и демократизм русских зарубежных изданий, а «Континент» был единственный среди них, который платил весомые гонорары. Мы с Леной были в активном журналистском возрасте, начинены энергией и рассчитывали на «Континент» как на трибуну, а работая в четыре руки — как на кормушку, чтобы держаться на плаву. Плюс полагали продолжить работу нашего агентства «Соловьев-Клепикова-пресс» и снабжать по свежей памяти американские газеты нашими по-литкомментариями. Последнее удалось, начиная с упомянутой статьи в «Нью-Йорк Таймс»: случай уникальный в русской иммигрантской среде. Но, узнав о вето на нас Сахарова — через Елену Боннер, — мы были выбиты из седла. Тем более их вето распространялось не только на «Континет», но и на все русскоязычные издания — никто не хотел с этой парочкой связываться, зная скандалезность супруги академика и его подкаблучность.

Она проявила бешеную энергию, запрещая нас — только от западных журналистов, которые специально занимались этим делом, мы знаем о звонках и телеграммах по крайней мере в полдюжину редакций — от «Голоса Америки» до «Граней». Снять с питания, как говорил Слуцкий, распоряжавшийся одно время переводами с подстрочников, главной кормушки русских поэтов. Главный редактор «Нового русского слова» Андрей Седых, который опубликовал расширенный вариант нашей нью-йорктаймсовской статьи, а потом месяца полтора печатал статьи против нас и дал нам две полосы под заключительное слово, сказал нам напрямик: «Я-то вас печатать буду, но больше — никто». Однако в «Новое русское слово» мы больше не совались, не желая ставить Седыха перед трудным выбором. Ситуация хреновая, стыдно перед Леной, что втравил ее в такое предприятие, без никакой надежды прорвать блокаду. Как мы выбрались тогда из этой ямы?.. Хоть просись обратно в Москву, но Москва слезам не верит, а таких бедолаг использует в пропагандистских целях и, выжав, как лимон, выбрасывает за ненадобностью. Нет, этот вариант даже не проигрывался.

По порядку. Вот та злополучная статья — в том виде, как она появилась в «Нью-Йорк Таймс» (перевод с английского):

Неумение и нежелание советских диссидентов смотреть в глаза правде и npизнать ее таковой, какая она есть на самом деле, подчеркивает их парадоксальное сходство с кремлевскими правителями, к которыми по сути они находятся в оппозиции — но не по форме.

Диссидентство в России доживает свой короткий век — теперь это уже очевидно и, как ни грустно, следует признать со всей определенностью. И без того слабые как в количественном, так и в качественном отношении, полузапретные, без определенного правового статуса, советские диссиденты сейчас еще более ослаблены, если даже и вовсе не сведены на нет в смысле практической деятельности: с одной стороны, эмиграцией, а с другой — принудительным пресечением (усиление цензуры, озверение полицейского аппарата, антисемитизм, обыски, аресты, шантаж и так далее). Их роль скорее нравственная, чем политическая либо практическая, да и та с каждым днем уменьшается.

Но это всего лишь внешние причины того очевидного фиаско, которое терпят сегодня советские диссиденты и с опаской сочувствующие им либералы и инакомыслящие. Причина внутренняя — бескорние демократического движения в России, которая имеет сейчас правительство, которое заслуживает, а может быть, и лучше, потому что могло быть и хуже.