Реджинальд Пэйджет - Фельдмаршал Манштейн. Военные кампании и суд над ним. 1939—1945

Доктор Леверкун был старше и имел значительный международный опыт. Он хорошо знал Англию и Америку и говорил по-английски без малейшего акцента. Во время войны Леверкун возглавлял немецкую военную разведку в Турции. Позднее, уже во время процесса, к нам присоединился третий английский адвокат, Билл Крум, противник Леверкуна со стороны нашей разведки. Редко мне доводилось получать большее удовольствие, чем от тех интересных и занимательных вечеров, когда они оба погружались в воспоминания. Леверкуну посчастливилось остаться в живых после репрессий, последовавших за неудачным покушением 20 июля 1944 г., когда взрыв бомбы лишь по случайности не унес жизнь Гитлера. Его наверняка арестовали бы тогда, но гестапо само позаботилось об алиби для Леверкуна, арестовав его четырьмя днями ранее. По чистому недосмотру его не казнили в концентрационном лагере вместе с шефом, адмиралом Фридрихом Вильгельмом Канарисом (адмирал (1940), в 1935–1944 гг. начальник абвера, немецкой военной разведки и контрразведки. – Пер. ). Леверкун возглавлял немецкое отделение движения за Объединенную Европу (в 1946 г. Уинстон Черчилль предложил создать Объединенную Европу с целью противопоставить ее Советскому Союзу; движение основано в 1947 г. и представляло собой западноевропейскую идею общего «европейского дома», сопоставимого с экономической мощью США. – Пер. ) и лучше всех из тех, с кем я встречался в Германии, разбирался в европейской политике. Его разъяснения о принципах работы нацистской системы (которые я широко использовал в этой книге) составили один из интереснейших дней процесса и заслужили высокую оценку лорда Райта, присутствовавшего на суде в качестве зрителя.

На следующий день после приезда Леверкун отвез меня в госпиталь в пригороде Гамбурга для встречи с фон Манштейном. Для меня стали неожиданностью как его внешность, так и характер. Не знай я, что он генерал-фельдмаршал, решил бы, что передо мной ректор университета. Первое, что поражало в нем, – это ум, наряду с курьезной, несколько академической чудаковатостью. После предварительных церемоний Манштейн предложил мне выпить чаю. Когда чай принесли, он выразил недовольство тем, как его сервировали, и послал за санитаром, дабы подать чай как следует. За время пребывания в Гамбурге я близко узнал его охранников. Они находили Манштейна невероятно трудным подопечным. Все должно было быть в идеальном порядке, иначе не избежать выволочки, однако, несмотря на это, все они были ярыми приверженцами стороны защиты – то есть нас – и радовались, когда все шло хорошо, или негодовали, если нам вставляли палки в колеса. Фон Манштейн оказался полной противоположностью тому, что зовется faux bonhomme – ложный парень ( фр. ). Он носил холодную неприступную личину, сквозь которую могли внезапно прорваться поразительные всплески юмора и гуманности. Я думаю, что именно в этом крылась его способность вселять любовь в своих подчиненных.

Когда мы подошли к делу, я объяснил Манштейну, что приехал сюда по одной простой причине – потому что считаю отказ от предоставления ему той защиты, которую он заслуживает, идущим вразрез с честью моей страны. Манштейн ответил, что следил за моей деятельностью в парламенте и был впечатлен, как он выразился, благородным отношением к побежденным, и благодарен мне за это. Потом продолжил: «Меня не особо заботит то, что станет со мной; в любом случае моя жизнь уже подошла к концу. Но меня беспокоят моя честь и честь немецкой армии, которой я командовал. Ваши солдаты знают, что когда они встретились с нами, то мы сражались как честные солдаты. Большевистская пропаганда убедила вас, будто в России мы воевали как варвары. Это неправда. [79]В невероятно сложной войне мы поддерживали твердую дисциплину и сражались, сохраняя достоинство. И я намерен защитить честь немецкой армии». Я ответил Манштейну, что мне не многое известно о выдвинутых против него обвинениях и что нам придется подождать, пока откроются судебные слушания, с тем чтобы узнать, чего нам следует ожидать.

Затем объяснил, какое заявление собираюсь сделать по поводу неправомочности Королевского предписания, и он одобрил мое намерение. Мы провели с фон Манштейном множество бесед, и я смею утверждать, что мы в наших взаимоотношениях прониклись друг к другу полным взаимным доверием. Он никогда не оспаривал принимаемые мной решения, а я ни капли не сомневался, что на любой вопрос получу прямой и правдивый ответ.

Ответственные за подготовку процесса разместили членов суда в одном отеле, сторону обвинения в другом, а нас в третьем. Принадлежавшая немцам идея состояла в том, чтобы все три партии участников процесса оказались полностью независимыми. Я считаю это ошибкой, и на практике такая схема действительно не сработала. Члены суда, обвинение и защита постоянно обедали вместе, и наши приятные отношения вне стен суда совершенно не портил тот факт, что на самом процессе атмосфера зачастую оказывалась довольно напряженной.

Схватки в суде давали обильную пищу для прессы. По-моему, по большей части они происходили из-за контраста между опытом защиты и обвинения. Мой криминальный опыт исходил из английских уголовных судов, и я приходил в негодование, когда обвинитель отходил от стандартов сдержанности, свойственных прокурору в английском суде. Опыт Артура Коминса Кэрра и Элвина Джонса включал в себя суды над военными преступниками – первого в Токио, а последнего в Нюрнберге, – но если честно, то их поведение олицетворяло саму сдержанность по сравнению с тем, что стало обычным явлением на других судах над военными преступниками, особенно на тех, где прокурорами выступали американцы. Обвинение, со своей стороны, в высшей степени возмущалось моей манерой ведения защиты, которая действительно являла резкий контраст со сдержанной и оправдательной манерой, принятой сбитыми с толку на прежних судах над военными преступниками немецкими адвокатами. В первый же день Артур Коминс Кэрр выразил удивление по поводу того, что я, британский адвокат, мог заподозрить Королевское предписание в несправедливости. Пока длился процесс, его ожидало еще немалое количество поводов для удивления, некоторые из которых приводили Коминса Кэрра в ярость, поскольку я оставался при убеждении, что фон Манштейн должен получить необходимую и достойную защиту и что национальные чувства адвоката, как гражданина страны-победительницы, не должны влиять на отношение к подсудимому так, как влияют на отношение к нему стороны обвинения.

Сохранить спокойствие в политической дискуссии не так просто, как в юридической, и, пока я говорил о русских, обвинение проявляло относительное беспристрастие, но стоило мне подвергнуть критике поведение остальных союзников, как оно тут же приходило в неистовство.