Лев Копелев - Утоли моя печали

Но прошло несколько месяцев, и приключилось то же самое. И опять я себя не помнил… Проснулся в милиции — в районном отделении по месту жительства. Паспорт с собой был. Милицейские начальники разговаривали уже не слишком любезно. Грозили отдать под суд, лишить прописки, выселить из Москвы… И на работе были неприятности. Вызывали в спецчасть, в отдел кадров, на заседание месткома… Но что я мог им сказать, кроме того, что люблю товарища Сталина всей душой… А как известно, что у трезвого на уме, то пьяный и выбалтывает. Разумеется, я признавал недопустимость своего поведения, каялся — искренне каялся… Но прошло еще меньше времени… В октябрьские праздники продрог я на демонстрации. Охрип, — мы много пели, «ура» кричали. Весело было. Дружно. Зашел потом к приятелю погреться. Твердо решил, приказывал себе: две стопочки, не больше. И помню хорошо хотел сразу же домой ехать. Но в метро не пустили — заметили, что под хмельком… А что дальше было, не помню. И проснулся уже в боксе — на Малой Лубянке…

Все это я слышал от Ч. несколько раз. Стоило ему в тихий вечер или в праздники потешить себя глотком спиртного, и он начинал рассказывать все то же и едва ли не теми же словами и с теми же интонациями. И так же влажно поблескивали испуганно расширенные бледные зрачки. И каждый раз в этом месте все окружавшие его — и те, кто уже знал всю историю, и те, кто впервые слушал, — смеялись… Одни смеялись презрительно или злорадно, другие — жалостливо, сочувственно, однако все с известным облегчением наконец-то!.. И каждый раз он при этом запинался испуганно, недоуменно, а потом тоже посмеивался. И продолжал говорить о том же и так же:

— Да-да, на Лубянке. Там повели следствие. Сказали, что я опять пришел на Красную площадь, опять приставал к часовым… И предъявили обвинение… Вы никогда бы не догадались какое. В террористических намерениях. Представляете?!.. Ведь это даже подумать страшно и дико нелепо. Но следователь требовал, чтобы я назвал подстрекателей, соучастников… Сначала допрашивал старший лейтенант, молодой, совершенно невоспитанный, грубый… Ударил меня по лицу… Несколько раз… Ну, и в карцер сажал… Но не мог же я лгать!.. Не мог отречься от себя… Не мог оклеветать других людей… Другой следователь — капитан, постарше, более отесанный и с такими вкрадчивыми манерами. Но мучил едва ли не хуже… Достанет из сейфа бутылку водки или коньяка, нальет стакан и улыбается: «Подпиши — угощу…» У меня спазмы начинались в горле, в груди и вот здесь, в желудке… Один раз даже сознание потерял. Но все же не уступил этим домоганиям. В последний раз он объявил мне: «Следствие закончено, и хотя вы запирались, обвинение остается в силе. Решать будет суд». Я сказал: ваши страшные обвинения — самое большое горе всей моей жизни… А он с этакой мефистофельской улыбочкой: «Ну что ж, бывало горе от ума, а у вас получается горе от… любви»… Никакого суда не было; увезли меня в Бутырки, и через две недели вызвал офицер, — кажется, дежурный по тюрьме, — и показал бумажку — решение какого-то особого совещания: «Осужден на восемь лет по статье 58 пункт 8 через 17-й», это значит: за террор, но неосуществленный, за намерение… Вот какое безумие! Вы смеетесь, а мне больно. В иные минуты, кажется, нестерпимо больно. Легче бы умереть… Да-да, разумеется, жаловался. Писал и Генеральному прокурору, и на имя товарища Сталина… Ему, конечно, не доставляют. Получаю стандартные ответы: «Нет оснований для пересмотра».

Ах, если бы только он узнал правду! Если б узнал, какие у нас еще бывают несправедливости. Но от него скрывают… И я думаю, что это правильно, что скрывают. Его надо беречь. Свято беречь его время, его душевные силы. Нельзя его расстраивать, огорчать отдельными безобразиями. Ведь на нем вся держава, весь мир.

Ч. вызывал у меня жалость, сочувствие, но и досаду и раздражение. Нелепая история его «дела», его хмельная экзальтация пародировали мою судьбу и мою упрямую партийность.

Возбужденно придыхая, судорожно поглатывая, — вот-вот заплачет, говорил он о своей великой любви, о мудром вожде человечества, чуждом всякой скверны.

Мой друг Сергей брезгливо отстранялся от него.

— Дерьмо всмятку! Не мужчина, а слезливое, сопливое междометие. Да еще и дурак. Верит, будто Сталин ничего не знает. А ты не придуривайся. Ты что, не соображаешь: конечно же, Сталину докладывали об этом психе. И конечно, это он сам все решал… Откуда я знаю? А ты шевельни хоть одной мозговой извилиной, и сам поймешь: как его зовут? Чей он родственник?

Ч. был племянником, однофамильцем и тезкой известного деятеля искусств, которого тогда в очередной раз поносили за безыдейность и формализм.

— Дядюшку не посадили. О нем весь мир знает. Он — экспортный товар. Его в помоях искупали, высекли, в глаза наплевали, но этого мало. Надо еще и припугнуть, чтобы не вздумал трепыхнуться. Чего доброго, не забыл покаяться. Вот тут-то племянник в самый раз и подвернулся. Он мало сказать невинный, он же верноподданный, как юный пионер; он за любимого вождя и в пекло, и в жопу залезет. Но именно его-то и посадили и засудили. И это уж, конечно, с ведома главного хозяина. Скорее всего, именно по его приказу. Намек знаменитому дяде. Настоящая сталинская шуточка.

Евгения Васильевна рассказывала:

— Наш новый министр Игнатьев раньше командовал личной охраной товарища Сталина. Часто обедал-ужинал за одним столом с товарищем Сталиным. Понимает его с полуслова… Сейчас главное звено — разведка-контрразведка. Югославы обнаглели; уже окончательно снюхались с американцами. Засылают свою агентуру и в Польшу, и в Венгрию, и в Румынию. Надо принимать решительные меры. Министерство берет новый боевой курс. А наш институт передают непосредственно ЦК. Там создано особое Управление секретной связи. Будем подчиняться лично товарищу Берия или товарищу Маленкову. Будет новый начальник. Антон Михайлович — очень ученый инженер, но все-таки беспартийный. А наш институт — главный объект нового управления; объект особой важности! Теперь всем придется подтянуться. Новая метла… А то ведь кое-кто порядком размагнитился. Все по-семейному, по-свойски. И офицеров, и спецконтингент будут подтягивать. Так что и вы держите ухо востро…

Начальником шарашки стал подполковник Наумов — не инженер и не научный работник, просто подполковник. Говорили, что он «выдвинулся на оперативной работе».

Антон Михайлович остался его помощником по научной части и начальником акустической лаборатории. Но его назначили еще и научным руководителем всего управления, и поэтому он бывал у нас не чаще, чем раньше. Акустической по-прежнему заправлял тишайший, вежливый капитан Василий Николаевич.