Лев Копелев - Мы жили в Москве

Вытаптывали действительно неутомимо, с тупым, нерассуждающим усердием.

Но с другой стороны: было ведь что и вытаптывать! Значит, и сеяли щедро, неутомимо. Значит, минувшие десятилетия российской жизни войдут в историю не только как позорные, но и как героические.

В этом смысле поразительно, на мой взгляд, не то, что на родине не были вовремя напечатаны «Реквием», «Доктор Живаго», «По праву памяти», «Факультет ненужных вещей», «Жизнь и судьба», «Архипелаг ГУЛАГ», а то, что эти великие книги все-таки писались — без всякой надежды на публикацию, а порою и на услышанность.

Поразительно не то, что культуру истребляли, а то, что она все-таки выжила — в комплектах «старого» «Нового мира» и в тоненьких тетрадках «Хроники текущих событий», в постановках «Современника» и Таганки, в лучших произведениях нашей «деревенской», «военной», «городской» и «эмигрантской» литературы, в «авторской песне» и на «бульдозерных» выставках, в интеллектуальном мужестве Лихачева и Аверинцева, в нравственном примере академика Сахарова и директора совхоза Худенко, юного поэта Вадима Делоне и молодого военного моряка Валерия Саблина…

Поразительно не то, что гноили в психушках, загоняли на лесоповал, с улюлюканьем выпроваживали за кордон, а то, что от года к году появлялись люди, добровольно выбиравшие этот жребий, эту трагическую участь одинокого, первого сеятеля.

Поразительно, наконец, не то, что такие появлялись, а то, что их голос все-таки не был гласом вопиявших в пустыне, как казалось порою; и готовность миллионов соотечественников — уже в новых исторических условиях — к восприятию стоивших еще совсем недавно 70-й статьи идей демократии, гласности, разномыслия, правового государства и открытого общества свидетельствует: семена падали на не вовсе бесплодную, не вовсе каменистую почву.

Обо всем этом и в первую очередь о тех, кто «вышел рано, до звезды», еще будут написаны книги.

Частью они уже написаны, и возвращающийся на родину «опыт двойной автобиографии» Раисы Орловой и Льва Копелева должен быть прочтен, освоен и понят в контексте таких произведений, как «Бодался теленок с дубом» Александра Солженицына, «Спокойной ночи» Андрея Синявского, «Мои показания», «От Тарусы до Чуны», «Живи как все» Анатолия Марченко, мемуары Андрея Сахарова, Галины Вишневской, Дины Каминской, Вадима Делоне, Елены Боннэр, Ирины Ратушинской, Владимира Осипова и так далее, и так далее.

Каждая из этих книг — исторический памятник.

Каждая из них — живой сгусток боли, отчаяния и надежды, терпеливой веры и — прежде всего — той «странной любви» к отчизне, что создала русскую литературу и русскую мысль, что десятилетиями и, может быть, даже столетиями вела на крестные муки самых лучших, самых чистых наших соотечественников.

Чем выделяется в этой «библиотеке печали и гнева» книга «Мы жили в Москве»?

Тем, мне кажется, что Орловой и Копелеву удалось соединить достоинства страстной исповеди с достоинствами бесстрастного, абсолютно достоверного летописного документа и, даже из самых благих побуждений не искажая реальные масштабы и исторические пропорции, нарисовать едва ли не самую в нашей литературе детальную картину того, как и чем жила российская интеллигенция в пятидесятые, шестидесятые, семидесятые годы XX века.

И той духовной, душевной скромностью, я бы даже сказал, застенчивостью, какая проявлена авторами в рассказе о самих себе на фоне времени.

И не в том даже дело, что личный — само собою неповторимый, на иные не похожий — опыт и путь подан Орловой и Копелевым как опыт и путь типичный, роднящий многих, хотя и этот принципиальный, осознанный отказ от самовыпячивания, от, выражусь осторожнее, «повествовательного эгоцентризма» заслуживает особой отметки.

И все-таки гораздо труднее, сколько я понимаю, было взглянуть на историю освободительного, «диссидентского» движения последних десятилетий не как на поединок героев-одиночек с тиранией, а как на составную часть пусть очень важную, пусть наиболее драматическою, но тем не менее только часть общекультурного, общеинтеллигентского, а в пределе и общенародного противостояния неправой власти, неправой идеологии, неправой морали. Нравственная позиция авторов лишена какого бы то ни было высокомерного ригоризма и, восхищаясь мужеством профессиональных тираноборцев, Орлова и Копелев с неизменным пониманием, с неизменной благодарностью говорят и о тех, кто не вышел на площадь, не бросил прямого вызова властям, не подвергался в силу этого репрессиям, а служил делу свободы и делу культуры только стихами и переводами, только научными исследованиями и редакторскими усилиями или пусть даже только словом поддержки, только неучастием в предписывавшейся сверху фальши и лжи.

Цена геройства и цена неучастия в подлости, что говорить, различны, но вектор движения тут общий, и книга «Мы жили в Москве» прочитывается в этом смысле не как слово разъединяющее и взыскующее, но как слово объединяющее и исцеляющее, как слово благодарной памяти о всех, кто не согнулся под прессом «застоя», о всех, кто мучительно высвобождался и высвободился-таки «из-под Сталина», о всех, без чьего вклада, без чьей воли, без чьих усилий нынешние события, нынешние процессы в стране и мире были бы невозможны.

Раиса Орлова, Лев Копелев действительно вышли рано, до звезды, и в их опыте, в их судьбе много печали. На чужбине, — успев, правда, побывать в родной Москве, — скончалась Раиса Давыдовна Орлова. На чужбине, — окликая былое, взывая к будущему, — живет и Лев Зиновьевич Копелев.

И все-таки…

Воля ваша, но их возвращающиеся сейчас на родину книги несут в себе мощную энергию оптимизма.

В жизни, может быть, и не всегда есть место подвигу. Или, скажу иначе, не в каждой жизни есть место подвигу.

Но в жизни всегда есть место надежде.

И вывод о том, что надежды иногда все-таки сбываются, наверное, в этом случае главный.

Сергей Чупринин

СП — Союз писателей. Организация профессиональных писателей СССР.

В 1934 году заменил собой все существовавшие до того организации писателей: как объединённые на какой-либо идеологической или эстетической платформе, так и исполнявшие функцию писательских профсоюзов.

Ликвидирован в 1991 году. — Polochanin72.

Разумеется, никаких вакансий для меня там, где начальником был Самарин, впоследствии не оказалось.

Потом они же становились не менее верными «брежневцами», «андроповцами» и т. д. Верность властям предержащим — главное в их существовании. Идеи, программы, лозунги меняются, но «верность» неизменна.