Лев Копелев - Мы жили в Москве

Процесс начался 10 февраля, в день смерти Пушкина и в день рождения Пастернака.

Судья — председатель Верховного суда РСФСР Л. Смирнов — отклонил ходатайства адвокатов о приглашении Паустовского, Вяч. Иванова и меня как официальных экспертов, согласился только приобщить наши заявления к делу. Адвокаты могли на них ссылаться.

Смирнов — холеный, самоуверенный барин, допрашивал подсудимых нарочито презрительно. Они отвечали на вопросы спокойно, но твердо, ни от чего не отрекались, ни в чем не каялись.

Они противостояли суду, прокурору, общественным обвинителям, назначенным Союзом писателей, — бывшему полковнику МГБ, бездарному беллетристу, и критикессе, непременной участнице всех прошлых «проработок».

В своих последних словах Юлий Даниэль и Андрей Синявский полностью отвергли предъявленные им обвинения. Это было совершенно новым в полувековой истории нашего общества. Записи последних слов сразу же широко распространились по Москве.

Синявский был приговорен к семи годам лагерей, Даниэль — как ветеран Отечественной войны — к пяти.

Из дневников Р.

Два дня хожу по квартирам, собираю подписи под нашим письмом. [26] Мы писали, обращаясь к XXIII съезду, что не считаем Даниэля и Синявского преступниками и что хотим «взять их на поруки». Письмо составила Виктория Швейцер. Она и Сара Бабенышева собрали большую часть подписей. Я к ним присоединилась.

Хорошо и просто с теми, кто сразу соглашается, все понимая.

…М. Поповского застала у Ц. Он взял копию и сразу же побежал к своим приятелям… Т. решительно отказалась: «Они совершили подлость, подвели «Новый мир» (опять, как восемь лет назад, когда Пастернак «подвел всю прогрессивную интеллигенцию»).

Никого не уговариваю, стараюсь не вступать в словопрения, тупо повторяю: «Решайте сами, как велит вам совесть…»

Всех ободряют подписи Чуковского и Паустовского…

Эренбург поучал: «Стиль не годится. Вы обращаетесь к партийному съезду, нужно писать языком, к которому там привыкли». Злюсь больше на себя, но возразить нечего. Он исправляет несколько фраз. Недоволен он и другим: «Ну что это еще за подписи! Кроме Паустовского, Чуковского, Каверина, здесь нет известных имен…»

Как ему объяснить, что на самом деле значит каждая подпись.

Высокомерен. Наконец подписывает.

Л[еонид] E[фимович] П[инский] обнял: «Спасибо что пришли. Я ждал чего-нибудь вроде этого». Он, придирчивый стилист, не стал ничего править. «Здесь детали совершенно неважны. И даже неважно, что вам ответят. Прекрасно, что есть такое письмо. И декабрьская демонстрация была прекрасна…»

Аркадий А[настасьев] подписал, но тоже стал исправлять. «Меня три года школили в Академии общественных наук, я знаю эту лексику лучше тебя и Эренбурга».

X и Y. долго колебались и не подписали. Z… колебался еще дольше, я ушла, он догнал меня у соседей и подписал.

Костя [Богатырев] подписал, не читая, а потом долго ругался: «Возмутительно беззубое прошение. Надо было резче».

В. огорченно и агрессивно: «Зачем вы ввязались? Сам не подпишу и жалею, что вы этим занимаетесь. Не ожидал… Помню ваше выступление после двадцатого съезда, как мы вам тогда хлопали. А сейчас — обидно за вас».

Напоминал «славное прошлое». Ровно десять лет тому назад. Тогда казалось: я со всеми и все со мной. Заодно. И Макарьев, и Михалков обнимали, руки целовали. А что я тогда предлагала? Отменить отделы кадров, изменить систему выборов. И все были «за». А сегодня, ни на какие основы не посягая, просим на поруки двух литераторов. И уже шарахаются…

Кто же изменился, что же изменилось — они или я?

24 марта. В Ленинке на лестнице M. M. расспрашивал про письмо. «Ты обязана все записать, как составляли, кто и как подписывал, как и кто отказывается. Боишься подвести людей? Запиши и спрячь подальше, закопай. Представь себе, как этому порадуются историки через сто лет!»

Саша Галич звонил, очень сердитый, — почему его обошли. Объясняю, что это намеренно, его дело песни писать… Он польщен, но продолжает ворчать.

25 марта. На улице Воровского шли с Д. и К. Долгий разговор все о том же. Собрав подписи, могу им, друзьям, признаться, что мне сочинения Терца и Аржака не нравятся; не нравится и то, что печатаются за границей под псевдонимом.

Д. очень зло: «Постыдилась бы! Мы живем, как в лагере, двое попытались убежать. И тебе, видите ли, не нравится та дырка, которую они проделали! А я им благодарен. Они нам всем помогают освободиться».

К.: «Неважно — нравится, не нравится. Какой-то англичанин-мудрец сказал о своем противнике: «Мне отвратительны он и его взгляды. Но я готов до последнего дыхания сражаться, чтобы он мог их свободно высказывать».

Это для нас самое важное, этому нужно учиться…»

10 апреля. Лекция в Колонном зале Дома Союзов, рассказываю московским библиотекарям о новинках зарубежной литературы в русских переводах. Потом, как обычно, вопросы, среди них: «Правда ли, что Луи Арагон протестовал против суда над Синявским и Даниэлем?»

— Правда. И не только Арагон, но и Генрих Бёлль, а Грэм Грин потребовал, чтобы его гонорар за русские издания перевели женам осужденных.

— А как лично вы относитесь к этому суду?

— Считаю осуждение несправедливым.

Большинство долго хлопало.

Домой пришла счастливая.

В апреле были еще две лекции, и на каждой из них повторялся тот же вопрос и тот же ответ. А потом меня вызвали в Бюро пропаганды СП — эти лекции читались по их путевкам.

Заведующий сетовал и словно бы оправдывался;

— Мы получили больше десяти «сигналов». Устроители на путевках пишут, что лекция прошла отлично, на «высоком идейно-политическом уровне». Но сверхбдительные товарищи возмущаются: «Грубая политическая ошибка… открыто защищала осужденных врагов». Вам придется написать объяснительную записку. От меня требуют и МК и правление Союза…»

С тех пор в Москве мне больше не разрешали читать лекций.

В издательстве «Молодая гвардия» была готова для печати книга Л. «Брехт» в серии «Жизнь замечательных людей».

Директор издательства, член Бюро ЦК ВЛКСМ Юрий Верченко, приказал зав. редакцией рассыпать набор. Тот возразил спокойно:

— Мы заплатили автору шестьдесят процентов гонорара, уже израсходовались на набор, на иллюстрации. Книгу объявили в «Книжной летописи». Магазины уже заказали не меньше пятидесяти тысяч. И в ГДР про эту книгу объявили, у автора там связи на самом верху. Если рассыплем набор, получим выговоры за грубое нарушение финансовой дисциплины, за перерасход. И к тому же стыдно будет. По всему миру ославят. А если выпустим, можем тоже, конечно, получить взыскания за «притупление». Зато ни стыда, ни убытка не будет. Да и уж так ли строго нас покарают?