Семён Данилюк - Константинов крест [сборник]

— И всё-таки на рентген. Для начала надо исключить воспаление легких. Потом поглядим. Двести одиннадцатый кабинет. Лаборант Андрей. Пока идешь, я ему позвоню.

Он заметил легкое недоумение.

— Или провожатых дать?

— Обойдусь! Даже охрану тебе оставлю, — Осначев нарочито бодро вскочил. «Мог бы и сам проводить. Невелика птица».

Он шел по обшарпанному коридору, среди понурых людей в затертых больничных халатах, всё более раздражаясь на самого себя за бездарную трату времени. Нетерпеливо застучал в дверь с броской табличкой «Лаборатория». После паузы еще. И еще.

Лишь секунд через двадцать дверь изнутри открылась, и оттуда выглянул крупный, лет тридцати толстяк с молочно-белым мальчишеским лицом — будто плавленый сырок, заветренный от времени.

— Чего барабанишь? — неприветливо поинтересовался толстяк.

— Андрей?

— Ну.

— Вам звонили насчет снимка легких.

— С улицы, что ли? — Андрей что-то посоображал, оценивая посетителя. — Можно. Но это будет стоить.

— У меня мало времени, а стало быть, много денег. Куда идти? — стервенея, как всякий раз, когда сталкивался с вымогательством, Осначев нетерпеливо отодвинул медлительного толстяка и шагнул внутрь сумеречного, пропитанного сыростью куба. Огромное, метров на шестьдесят помещение без окон было до гула пусто. Лишь посередине затерялись рентгеновский аппарат и рядом — покрытая клеенкой длинная скамья, над которой задумчиво зависла громоздкая камера. Единственный источник света находился у входа, — застекленный отсек с компьютером и экраном.

— Чего ждешь? Раздевайся до пояса, — поторопил Андрей, кивнув на неприметный стул.

Через минуту, смущаясь рыхлеющего тела и потряхиваясь от внезапного озноба, Осначев подошел к рентгеновскому аппарату.

— Встал, — бодро скомандовал Андрей. — Голову вверх… Не надо! На цыпочки не надо. Сам опущу. Во! Теперь руки в боки и локтями к экрану. Всё. Замри и жди.

Он удалился в «стекляшку», откуда послышалось значительное:

— Вдохнули! И не дышим!

Осначев вдохнул холодного воздуха и затих, с трудом сдерживаясь, чтоб не закашляться.

— Снято, — услышал он, когда удерживать дыхание стало невозможным. — Отдышись.

Лаборант уткнулся в экран компьютера.

Осначев, не получивший команды одеваться, накинул рубаху и, взглянув на часы, заходил возбужденно. График летел к черту! И добро бы из-за дела. Минута на счету, а тут с собственными бронхами не разберешься. А, не дай бог, если подтвердится воспаление! Нет, что угодно: колоться, греться, светиться. Но — чтоб на работе.

Он набрал мобильный своего помощника:

— Новости?

— Почти по плану, — голос на другом конце из вальяжного сделался рапортующим. — Сдвинул директора металлургического на вечер, как вы приказали. Остальное, если до трех успеете, пока в графике. Да! Опять Ремейко приезжал. Завтра у них освящение храма, что мы спонсировали. Будут люди из мэрии. Очень просил быть лично.

— Сам съездишь, — перебил Осначев. — С попами кадить — это твоя нагрузка.

Он подошел к стеклянному закутку.

— Что раскопал, мыслитель?

— Ты на учете-то давно? — не отрываясь от экрана, поинтересовался Андрей.

— По поводу чего? — язвительно уточнил Осначев. Небрежная, сверху вниз, манера «закормленного» лаборантика общаться с пациентами ему осточертела.

— Понятно чего — туберкулеза, — так же раздраженно отреагировал Андрей. Не дождавшись ответа, он обернулся, увидел перед собой ошеломленные глаза. — Да ты чего, мужик, не знал разве? Ну, ты даешь. Вот же — открытая форма. Раз сектор, и потом — здесь. И пазухи какие! Даже не этого года. Глянь-ка сюда, как запущено. Считай, половина правого легкого. Ты чего молчишь-то? Проверялся когда в последний раз?

— Лет пять, — выдохнул Осначев.

— С такой-то дыхалкой! Погоди, ты вообще здесь как оказался? От кого?

— От главврача. Я ж говорил — он должен был позвонить.

— Да? Может, и звонил. Я, наверное, выходил, — Андрей, теряясь, присмотрелся к посеревшему пациенту. — Вы вот чего. Вы кончайте эти… нервы. Медицина сейчас многое может. Тут загадывать нельзя. Смотря какое лечение. Опять же организм важен. Бывает, полгодика в санатории и — зарубцовывается.

— Где?!

— Лучше в горах. Ну, а уж на самый край — у нас в институте хирургия очень сильная. Правда, у вас на стволе еще какое-то затемнение…

— А точно, что?.. — слово «туберкулез» Осначев произнести не решился.

— Да можете мне поверить. Я на этом десять лет сижу. Туберкулез, как собака колбасу, чую. Рентгенологи и те советоваться прибегают.

Андрей спохватился:

— Но вообще-то всякое бывает. Тут безапелляционно нельзя.

Вот чего: давайте-ка мы вас для надежности еще на томографе прокатаем.

Он взял за руку сделавшегося вялым пациента, подвел к высоченной скамье, помог вскарабкаться, уложил, приговаривая:

— Вот и лежите. Вот и глянем. Вот, может, и обойдется.

Убежал в клетушку.

— Вдохнуть и не дышать, — вновь послышалось оттуда.

Осначев подавленно смотрел вверх на нависшую квадратную камеру, вздрогнувшую и поползшую, словно судьба, вдоль его тела, оказавшегося вдруг таким хрупким и уязвимым.

— Вы одевайтесь. А я пока с врачами переброшусь! — крикнул Андрей.

Цокнул замок. Осначев остался один.

Сраженный известием о туберкулезе, Осначев заторможенно одевался. Майку, показавшуюся несвежей, бросил в урну. Натянул рубаху. Попытался было надеть галстук, но, рванув, пихнул в карман. Накинул пиджак.

Пиджаки он не любил.

«Ничего! В санатории можно будет и в джемпере. Погоди, погоди. Что же этот лаборантишка еще сболтнул?». До Осначева дошел вдруг смысл растерянной фразы: «На стволе какое-то затемнение». Затемнение — это же рак! То есть даже не туберкулез. Это просто конец всему.

Он обессиленно опустился на край кушетки. Страх, до того тупо обволакивавший его бодрый, начиненный целями и задачами мозг, ворвался внутрь и вымел сквозняком всё, без чего еще десять минут назад не мыслил он своего существования. Среди всей махины неотложных, размеченных на неделю дел не обнаруживал он теперь ни одного, которое не могло бы — лучше ли, хуже — разрешиться без него. Да и сама неотложность, пропущенная через рентген, виделась ныне кажущейся, суетной.

Не в силах бездеятельно выжидать, он вскочил и забегал внутри куба — гулкого и зловещего, будто морг. Морг! На Осначева обрушился ужас.

Он застыл, воровато огляделся, убеждаясь, что никого, кроме него, в огромном пространстве больше нет. Затем отбежал в самый дальний, плесневелый угол куба, прижался так, чтоб видеть входную дверь, и, презирая себя, зашептал быстро и сумбурно:

— Господи! Или как там тебя. Если ты только есть, каким бы ты ни был, — СПАСИ! Ведь никогда ничего не просил. Обрати всё в шутку и — уверую! Никому не скажу. Но мы-то с тобой знать будем. Да и тебе, согласись, куда круче обрести одного закоренелого грешника, чем сотню ханжей да побирушек. Помоги! Я ж не тупой и твой сигнал понял. Да, моя проблема: забыл в суете, для чего всё начинал. Но — теперь отработаю. Неужто и впрямь настолько во мне изверился? Были ж задатки! До сих пор на картины свои прежние гляну, и, веришь, — мучаюсь. Давай еще разок попробуем. Доведем до конца: для чего создал меня, то и должно состояться. А то, что дерзил, так от глупости. Ты ведь и сам, как понимаю, не без юмора: вон чего наваял! Тысячелетиями разгрести не могут. Да, был жестковат с конкурентами, каюсь. Но ведь не тебе говорить, без жесткости мир не создашь. Опять же — насчет милосердия! Обещаю — отстегну без жлобства. Не на попов, конечно! Ты ж их, вралей, наверное, сам терпеть не можешь. Но — на бедноту: детские дома, беженцев, больницу ту же. Да что там?! Фонд на собственные бабки организую. А сам — за живопись засяду. А? Сговорились, нет? Урыть-то меня всегда успеешь! Ну, что отмалчиваешься? На колени перед тобой, что ли, прикажешь?