Соломон Перел - Гитлерюнге Соломон

У меня было еще десять дней каникул. Я решил использовать их для того, чтобы каждый день ездить через гетто в надежде, что все-таки найду, что искал. Но и опасность я принимал во внимание: следует ограничить число поездок, чтобы не вызвать подозрение у тайной полиции или просто у любопытных. Водитель трамвая, определенно поляк, может удивиться, что какой-то гитлерюнге ведет себя странно, не отходит от двери и постоянно ездит туда-сюда. А тогда не обратится ли он в гестапо?

В такой щепетильной ситуации следует во внимание принимать каждую деталь. Я не знал, как часто ездит трамвай. С тех пор как я вышел, прошло больше двух часов. Я пересек улицу, дождался трамвая в обратном направлении и вошел туда вместе с другими пассажирами. Я чувствовал себя инопланетянином, как одинокая птица, потерявшая своих собратьев. Находиться так близко от любимых людей — и не увидеть их! Не черт ли издевается надо мной?

Когда он подошел, я снова сел в привилегированный вагон. Я заметил того же самого водителя, тот опять странно посмотрел на меня. Опять тот же ритуал с воротами и вагоном. И опять, как тогда, я не имел счастья увидеть своих родителей.

Для моих следующих поездок я приготовил листок с записью по-польски: «Семье Перел, гетто, Лодзь, Францисканерштрассе, № 18. Залек жив. Обратите внимание на проходящие мимо трамваи!» Листок сунул в карман, чтобы при первой же возможности бросить на улицу с надеждой, что какая-нибудь сочувствующая душа его передаст моим родителям. Но сообщение это до адресата не дошло. Сложенная бумага осталась у меня в кармане. Тогда я ее не бросил. Ни в тот день, ни в следующий.

В конце концов я разорвал ее на мелкие кусочки. Этого я себе до сих пор не простил. Может, испугался, что письмо попадет не в те руки? Но это, конечно, не утешение.

Таким образом я провел остальные дни. Спал на вокзале, сидя на скамейке возле стола, утренним туалетом занимался в общественном клозете, завтракал в буфете вокзала, потом ехал в гетто. Почти каждый раз я встречал того же самого молчаливого водителя. Пытался не привлекать к себе его внимания, но мне было ясно, что веду себя неадекватно, а каждая моя поездка регистрируется.

Времени между поездками туда и обратно было достаточно, я его проводил на знакомых улицах Лодзи. Было у меня намерение, как и во время визита в Пайне, посетить места моего детства. Каждый день часами я бродил по этому большому городу, не встретив никого, с кем мог бы перекинуться сердечным словом.

Мне пришла в голову мысль увидеться с моим бывшим классным руководителем, поляком, господином Климецким.

Я нуждался в утешении — все равно, от кого. Я надеялся, что найду у него понимание и поддержку. Этой авантюрной идеи не суждено было осуществиться. Перед войной я часто к нему заходил в качестве председателя LOPP [27] Общество противовоздушной и противогазовой обороны (Liga Obrony Powietrznej i Przeciwgazowej) — польская массовая военизированная организация. , в которой и он принимал активное участие. Он жил на аллее 3 Мая, названной в честь праздника польской Конституции. Без труда я нашел дом и поднялся на второй этаж, прежде, чем остановился у его двери. Через узкое окошечко на лестнице я мог видеть его кухню. Он обедал вместе с женой. Я медлил. Не позвонить ли? Вдруг внутренний голос сказал: «Стоп! Не делай этого! Иди, откуда пришел!» И верно, даже учитель, которому прежде я доверял, мог быть для меня очень опасен.

При военном оккупационном режиме многие приноравливаются, некоторые становятся доносчиками.

Отрезвленный, я быстро покинул это место.

Через многие годы после войны я встретил одноклассников из Лодзи и рассказал им о моем тогдашнем намерении посетить учителя Климецкого — хотел увериться, что мое опасение было не напрасным. От них я узнал, что очень быстро он стал вдохновенным коллаборационистом. Я направился к улице Законтна, дом 17, где мы жили до трагической разлуки и изгнания моих близких за стену гетто. В то время как я приближался к дому, на меня нахлынули воспоминания. Здесь я впервые договаривался о свидании с девушками. Теперь все казалось чужим и холодным. Печально я смотрел на стены домов и знакомые камни мостовой, которые были немыми свидетелями того, что я пережил. На приветствия неожиданного гостя они не отвечали.

Я подошел к двери углового трехэтажного здания, где прежде был мой дом. Вошел внутрь. В этот самый момент в проеме двери появилась хорошо знакомая фигура портье. Он не изменился, и на нем была все та же старая фуражка. Однажды я помог ему помыть водяным шлангом тротуар и двор. Когда вода струилась, я с удовольствием нажимал на резиновый конец, чтобы она брызгала во все стороны. Долю секунды я думал: не посвятить ли его в мою тайну? Но тотчас же отбросил эту глупую идею, осторожно посмотрел на него и уверенно пошел к лестнице. На первом этаже задержался перед нашей старой дверью. Я услышал оживленный разговор. У дверного звонка было обозначено чужое имя. На правом косяке двери остался только след от мезузы.

Какое дорогое, знакомое место! Мы были счастливой семьей. Вечером мы собирались, и дом наполнялся шумом и радостной беготней. Мой младший брат Давид был шутник, и от его выходок мы помирали со смеху. С особым удовольствием он нас разыгрывал за столом. Если мама ему наливала мало супу, он совал палец в тарелку сестры Берты, и она, конечно, больше не ела. Мама немного ругалась, а потом смеялась вместе с нами.

Исаак был самым среди нас серьезным и суровым. Более всего ему свойственны были усердие и любовь к порядку. Он тщательно следил за моими ученическими успехами и никогда не забывал проверять, сделал ли я все задания. Когда мы жили еще в Пайне, а позже в Лодзи, он посылал меня гулять и потом требовал детального отчета о моих впечатлениях.

Вспомнил я и сестру Берту, красивую, хорошо сложенную молодую девушку. Она учила меня танцевать медленный фокстрот и танго под музыку из радио. Потом пришли другие ритмы. По радио мы слушали иностранные передачи. Каждый раз, когда местная газета сообщала, что будет передаваться речь Гитлера, у нас дома царило страшное напряжение. Гитлер прекрасно знал, как завести народ. У нас это вызывало панический ужас. С театральным пафосом он предсказывал лишения, нужду, опустошение, если немецкий народ не проснется и не выступит против Версальского договора. До сих пор у меня в ушах его крик: «Если международному финансовому еврейству еще раз удастся наш народ втянуть в мировую войну, чтобы еще больше извлекать выгоды, за этим последует истребление еврейской расы!» Как же быстро это стало осуществляться! Даже в самом ужасном сне я не мог себе представить, что буду ему присягать и числиться среди его приверженцев.