Филипп Соллерс - Казанова Великолепный

Барашек приходит в ярость, вдруг обнаруживает львиные когти и пытается получить свое силой. Он раздирает рубашку на спине Шарпийон, овладевает ею, но толку выходит мало: «Когда дело дошло до финала, силы вдруг оставили меня, и тогда я сжал рукою ее горло — едва не удавил». Это уже не новая Элоиза, а Жанна д’Арк в лапах насильника-палача.

«В ту страшную, мучительную ночь я обращался к этой твари на все лады: ласково, гневно, злобно, отчаянно, увещевая и укоряя, плакал, молил, угрожал, унижался и сыпал проклятиями. Она же целых три часа молчала и лежала как каменная, только раз переменив положение, чтобы помешать мне сделать то, чем я хоть как-то мог бы выместить обиду».

Что ж, молодчина Шарпийон, браво, аплодисменты! Так ему и надо, этому олуху, скоту, грубому мачо. Барашек из него что-то не получается, но на досаде и ярости еще можно сыграть. Действительно, комедия продолжается.

«Сучья свора» собралась на совет. В результате Шарпийон является к Казанове домой. Она стыдит его, демонстрирует свои синяки. И говорит, что пришла мириться только по настоянию матери. Наконец предлагает соглашение: она согласна быть его любовницей, если он снимет для нее дом и возьмет на содержание. Опять слезы, возвышенные речи, Шарпийон на диво хороша и искренна. И барашек снова обольщен. Он снимает дом в Челси, и они там поселяются вместе. В постели она выказывает нежность, но вот незадача, у нее месячные. Каза отступается, ждет до утра, а там, пока она спит, устраивает проверку. Девица солгала. Новое буйство. У Шарпийон расквашен нос, «обильно льется кровь».

Вспоминаются странные кровотечения, которыми сопровождалось начало жизни Казановы, и закрадывается мысль, что кровавых историй как-то многовато. Поверхностный эссеист недолго думая написал бы «кастрация» и не стал на этом задерживаться. Усмирение мужского начала, превращение дикого зверя в смирного барашка вписывается в канон, и оно вполне благотворно, ибо предохраняет пациента от диких вспышек, вроде описанной выше, и прочих резких поступков, включая насилие и участие в организованных бойнях. Однако Казанова проявляет большую дотошность: он исследует этот красно-черный континент. И хотя дорогой ценой, но добивается полной и беспощадной ясности (ведь вся эта история — сплошной обман, каждый врет в своих интересах).

«Следствием долгого презрения к самому себе является отчаяние, которое ведет к самоубийству».

Интрига осложняется. «Китайский шпион» Гудар предупреждает Казу, что матриархальный совет, получив свою приманку назад с разбитым носом, собирается выдвинуть против него клеветническое обвинение (может быть, в педерастии, а за подобные шалости в тогдашней Англии карали смертью).

Движимый чувством вины, Каза делает шаги навстречу. Осыпает пострадавшую подарками, выписывает векселя. Делает новое поползновение и терпит неудачу. После чего — новый визит Шарпийон. Каза рвет и мечет, он взвинчен, не может вырваться из круга.

Замкнутый круг. «Юная мерзавка» сознает свою силу, Каза смешон. Что бы ему не забыть хоть на время о своих адских муках и не поразвлечься с какой-нибудь шлюхой попроще? Нет, он и этого не может:

«Девица была очень недурна, но говорила только по-английски. Я же привык, чтобы в любви присутствовали все чувства, и не мог предаться ей без участия слуха».

(Эротическая зона ограничена у Казы французским, итальянским и испанским — в наступающие новые времена этого недостаточно. «Эффект Шарпийон» во многом объясняется тем, что она говорила по-французски. Сегодняшний Казанова должен бы владеть ивритом, арабским и подающим надежды китайским.)

Джакомо хочет забрать назад долговые расписки [40] Казанова выкупил и отдал Шаприйон когда-то выданные ею одному купцу долговые расписки на крупную сумму. . Приходите и забирайте — отвечает Шарпийон. Однажды она неожиданно появляется, веселая, чертовски привлекательная, на званом обеде, садится рядом с Казой, заговаривает в шутливом тоне. Его же каждый раз, когда он ее видит, охватывает жгучее желание. Глупо, но ничего не поделаешь. Они выходят в сад, забредают в лабиринт, и тут она увлекает его на траву, «любовно подстрекает». Каза мгновенно размяк (точнее, наоборот!), но дойти до конца ему опять не дали. Потеряв голову, он выхватывает нож и грозит перерезать ей горло, если она не уступит. И слышит в ответ: «Делайте что хотите! А я потом всем расскажу». Изнасиловать женщину — какой позор! И после этой сцены Шарпийон ведет себя совершенно непринужденно, «как будто ничего не случилось». Каза потрясен: «В лице ее была такая надменность, против которой я ничего не мог».

Любовь — болезнь, все это знают, но знают недостаточно хорошо. Казанова изучает свой недуг самым тщательным образом (снова приходит на ум искатель утраченного времени с его ревностью, которая в конечном счете заменяет ему половой орган). Притом он действует с болезнью заодно, болеет не пассивно, а активно, словно желая дойти до предела. И вот заключительный взрыв, за которым последует депрессия и который позднее даст материал для изумительного описания маниакальной одержимости. Как-то вечером он приходит к Шарпийон и застает ее в недвусмысленной позе на диване с молоденьким цирюльником. Он избивает мальчишку, крушит тростью мебель, пинает кресла, ломает стулья. Женский клан вопит, Шарпийон убегает из дома. Появляется полиция. Все перепуганы насмерть, требуют буяна к ответу — ор, крик, истерика. Каза, разумеется, корит себя.

«Как мог я до такой степени поглупеть? Видимо, испытывал в этом надобность».

Испытывал надобность, то есть это было не только неизбежно, но и необходимо, чтобы получше разобраться в человеческих иллюзиях и в себе самом.

Шарпийон скитается ночью, одна, по лондонским улицам. Бедняжка, что с ней станет! Лев снова оборачивается барашком. Он справляется и узнает, что девушка вернулась утром, в ужасном состоянии после такого потрясения, ее бьет лихорадка, к тому же у нее «женская слабость» (месячные — цирюльник оказался неразборчив). Бабья стая причитает: потревожить молодую красивую девушку в дни слабости — какая низость! Шарпийон очень плохо, у нее жар, бред, судороги, она при смерти. Только чудовище способно накинуться на истекающую кровью женщину! И по крикам умирающей понятно, кто злодей: «Сейнгальт! Палач! Убийца!»

Весь этот цирк (само собой, сплошное притворство) оказывается куда действеннее, чем архаичное колдовство. Каза уверен, что совершил преступление. Шашни с цирюльником — грех, простительный молодости (а он уже старик), нечего было из-за этого поднимать скандал, а теперь по его вине ангельское создание вот-вот покинет наш земной мир. Врача сменяет священник: «Pentiti! Pentiti! [41] Покайся! Покайся! (итал.) Покайся! Злодей!»