А. Махов - Джорджоне

Для любителей острых ощущений в городе с двухсоттысячным населением насчитывалось более одиннадцати тысяч жриц любви, которые должны были исправно платить налоги в казну. За неуплату грозило выдворение из Венеции. За соблюдением закона следила недремлющая и вездесущая сыскная служба.

Нелегко доставался хлеб насущный жрицам любви. Годы веселья пролетали быстро, и на лицах появлялись предательские морщины. Оказавшись не у дел, девицы предавались безрадостным воспоминаниям о прошлой разгульной жизни — как это можно увидеть на картине Карпаччо «Две куртизанки» (Венеция, музей Коррер). Та же участь уготована тысячам жриц любви, ублажающих мужские вожделения.

У завсегдатаев таких заведений в ходу была присказка:

Вскоре подросшего Джорджоне с его повышенной чувственностью, которая с наступлением сумерек обострялась, потянуло к тем, кому не надо было платить. В венецианском обществе с его сословными предрассудками, где рабство просуществовало до конца XV века, талант как ценный дар матери-природы был ключом, открывающим двери дворцов аристократов. Тогда происходило чудо, и вчерашний плебей становился знатным гражданином, приближённым к кругу избранных. За особые заслуги его одаривали какой-нибудь официальной высокооплачиваемой должностью, как это имело место в случае с братьями Беллини, а позднее с Тицианом.

Приятная внешность статного красавца и его харизма вкупе с дивным пением приводили в экстаз светских дам, и Джорджоне стал желанным гостем во многих домах патрициев, где устраивались музыкальные вечера, а его лютне отводилась роль первой скрипки. Его всегда умиляли хитрость и изворотливость любвеобильных дам, водивших за нос своих доверчивых супругов. Но порой жеманность и двуличие выводили его из себя, и он бежал по проторенной дорожке туда, где всё было просто, без кривлянья и обмана: плати и получай…

Прослышав о его успехах во дворцах знати, товарищи по мастерской от удивления смогли только развести руками — «малыш» их всех перещеголял!

Вопреки преклонному возрасту Беллини, будучи официальным живописцем республики, отличался завидной работоспособностью, чего требовал и от своих учеников и подмастерьев. Каждое утро в жару и холод он направлялся в Дворец дожей, где с его участием обсуждались проекты дальнейшего художественного убранства дворца.

Нередко заседания комиссии проходили бурно и затягивались допоздна. Иногда в зал к собравшимся заглядывал дож Агостино Барбариго, которому до всего было дело, вплоть до мелочей. Но тактичному Беллини без труда удавалось ублажить любой его каприз или какую-либо несуразность, и дож, удовлетворённый объяснением, удалялся в свои покои.

Джорджоне не раз приходилось сопровождать Беллини во дворец. И пока учитель занимался делами, рассматривая представленные ему новые работы и проекты, он свободно бродил по дворцовым залам, где его поражали помпезность и роскошь убранства со множеством картин и скульптур на мифологические и исторические сюжеты, прославляющие величие Венецианской республики. Вся эта роскошь казалась юнцу нарочитой, чрезмерной и не всегда к месту, как говорится в старинной пословице: не всё то золото, что блестит. Например, Большой дворцовый зал украшала аляповатая картина непомерных размеров, на которой было показано, как дож Себастьяно Дзиани примиряет папу Александра III с императором Барбароссой, целующим туфлю понтифика, а на другой картине, наоборот, тот же дож укрывает папу от гонений императора.

Все эти полотна, повествующие об имевших место исторических событиях, служили своеобразной визитной карточкой Венеции, демонстрируя, сколь важную роль играла владычица Адриатики в европейской политике.

Но политика как таковая меньше всего интересовала Джорджоне. Он вдоволь насмотрелся на всю эту мастерски выполненную декоративную живопись, от которой в глазах рябило, хотя там были и картины его наставника.

Видимо, уже тогда будущий художник стал осознавать, насколько такая живопись, украшающая парадные залы дворца, с её верностью историческим событиям, далека от подлинной правды жизни с её радостями и печалями, да и от всего того, что окружало его на каждом шагу; насколько она полна равнодушия к простому человеку с улицы, невзначай оказавшемуся в дворцовых залах, словно в золотой клетке.

Каково же было его удивление, когда по возвращении в мастерскую он видел, как учитель всякий раз, словно боясь что-то упустить, подходил к мольберту, чтобы последними мазками закончить очередную Мадонну или Святое семейство. Их земная простота и жизненность никак не сочетались с великолепием картин в парадных залах дворца. Казалось, что работы были написаны совершенно разными художниками, чему Джорджоне не находил объяснения, ибо таковое было выше его понимания.

Это открытие поразило молодого человека своей двойственностью. Возможно ли, чтобы два различных мира уживались в одном художнике? Где любимый им мастер независим и свободен в работе, а где вынужден пойти на сделку с совестью и своими убеждениями? Возможно ли такое двуличие?

С не дающими покоя мыслями и сомнениями ему порой хотелось поделиться со старшими товарищами. Но самый рассудительный из них Лотто покинул мастерскую, а поговорить с балагуром Лучани он не решался, опасаясь, что тот поднимет его на смех и всё обратит в шутку. С другими товарищами по мастерской, которые вечно спорили, ругались по пустякам или взахлёб рассказывали о своих ночных приключениях, хвастаясь одержанными «победами», он не решался затевать разговор на волнующую его тему.

Вероятно, после таких откровений Джорджоне дал себе зарок ни в чём не потакать вкусам сильных мира сего и не идти на поводу требований заказчика, кем бы тот ни был, пусть даже самим дожем. Как показала дальнейшая его творческая жизнь, он остался верен своей юношеской клятве.

Может показаться странным, но во Дворце дожей нет его работ. Хотя после случившегося там пожара правительству республики пришлось, ради восстановления утраченного, обратиться ко многим известным мастерам, и, безусловно, Джорджоне одним из первых, наряду с Беллини, Карпаччо и Тицианом, должен был получить столь лестное предложение. Но петь под чью-то дудку он не захотел.

Дабы побыть одному и разобраться с мыслями, не дававшими ему покоя, он любил после занятий побродить по лабиринту милых узких улочек, пересекаемых каналами, где после заката не встретишь ни души, а из окон домов доносятся голоса людей — зычные мужские и, словно птичье щебетание, женские, причём угадывалось типичное для венецианцев произношение, в котором не удавался согласный звук «эр» — по-видимому, из-за особенностей климата, в отличие, скажем, от раскатистого «эр» флорентийцев и римлян.