Елена Первушина - Быть принцессой. Повседневная жизнь при русском дворе

Наконец, эта желанная минута настала, я могла вновь пользоваться прогулками, часто присаживалась с Цецилией в саду, где мы читали вместе. Будучи обе беременны, мы тяжело выступали по хорошеньким дорожкам Павловского парка и обе посмеивались над своими фигурами. Этой же весной, если не ошибаюсь, приезжал сюда молодой граф Вильгельм Гохберг, близкий родственник Великого герцога Баденского. Он ездил от одного Двора к другому, чтобы устроить передачу по наследству баденских владений в пользу семейства Гохберг, так как у царствовавшего Великого герцога не было мужского потомства и страна должна бы была достаться, кажется, во владение Баварии. Эта ветвь семейства Гохберг, впрочем, законная, не пользовалась титулом принцев по причине неравного брака, заключенного отцом графа. Хлопоты графа увенчались успехом, и по смерти Великого герцога Баденского, брата Императрицы Елизаветы, маркграф Леопольд Гохберг сделался Великим герцогом Баденским.

В июне бригада моего мужа, состоявшая из полков Измайловского и Егерского, выступила в лагерь, в Красное Село. Я последовала туда за моим великим князем. Maman, которой принадлежала прелестная красносельская дача, поместила меня в маленьком домике, который некогда занимала, при жизни Императора Павла, во время военных маневров. Этот маленький домик понравился мне, я поселилась в нем на три недели, которые пролетели для меня слишком скоро, – так нравилась мне эта военная жизнь.

Я проводила утро у себя или в прогулках, остальную часть дня просиживала в палатке моего мужа; близость хорошенькой Дудергофской горы с ее дикой долиной немало способствовала нашим удовольствиям, в сущности довольно невинным.

Мне немного требовалось, чтобы быть довольной, – раз я могла быть с моим мужем, мне не нужно было ни празднеств, ни развлечений; я любила жизнь тихую и однообразную, даже уединенную; по моим вкусам я любила простоту и была домоседкой. Но когда нужно было выезжать в свет, то я предпочитала уж скорее веселиться, нежели скучать, и находила бал веселее вечернего собрания с придворными людьми, натянутыми и церемонными. Зато многие любезно отзывались обо мне, будто вся моя жизнь прошла в танцах, хотя я предпочитала хороший летний вечер всем балам в мире, а задушевную беседу осенью у камелька – всем зимним нарядам.

Я была в последнем периоде беременности; поэтому всякая другая прогулка в окрестностях была тягостна для меня, но все обошлось без малейшего приключения, без малейшего испуга. Мы наслаждались нашей независимостью, так как в Павловске надобно было жить при Дворе, и как ни была добра к нам Maman, но придворная жизнь и близость Двора были неизбежны с нею, а мы оба ненавидели то, что называется Двором.

Тогда же (в бытность мою в Красном летом 1819 г.) Император Александр, отобедав однажды у нас, сел между нами обоими и, беседуя дружески, переменил вдруг тон и, сделавшись весьма серьезным, стал в следующих приблизительно выражениях говорить нам, что он «остался доволен поутру командованием над войсками Николая и вдвойне радуется, что Николай хорошо исполняет свои обязанности, ибо на него со временем ляжет большое бремя, так как Император смотрит на него как на своего наследника, и это произойдет гораздо скорее, нежели можно ожидать, так как Николай заступит его место еще при его жизни».

Мы сидели словно окаменелые, широко раскрыв глаза, и не были в состоянии произнести ни слова. Император продолжал:

– Кажется, вы удивлены, так знайте же, что брат Константин, который никогда не помышлял о престоле, порешил ныне, тверже, чем когда-либо, формально отказаться от него, передав свои права брату своему Николаю и его потомкам. Что же касается меня, то я решил отказаться от лежащих на мне обязанностей и удалиться от мира. Европа теперь более чем когда-либо нуждается в Государях молодых, вполне обладающих энергией и силой, а я уже не тот, каким был прежде, я считаю долгом удалиться вовремя. Я думаю, то же самое сделает и Король прусский, передав свою власть Фрицу.

Видя, что мы готовы разрыдаться, он постарался утешить нас и в успокоение сказал нам, что это случится не тотчас и, пожалуй, пройдет еще несколько лет прежде, нежели будет приведен в исполнение этот план; затем он оставил нас одних. Можно себе представить, в каком мы были состоянии. Никогда даже тень подобной идеи не приходила нам в голову даже во сне. Нас точно громом поразило; будущее показалось нам мрачным и недоступным для счастья. Это была минута памятная в нашей жизни!

Последний месяц моей беременности я провела возле свекрови, но так как не могла ходить вследствие опухоли и боли в ногах, то меня усаживали днем в беседке у Розового павильона, где, растянувшись на кушетке, я могла дышать воздухом, не двигаясь с места.

После долгого ожидания 5 августа я почувствовала наконец некоторые боли, но решила об этом не говорить и каталась даже два раза в линейке; вечером, когда я ужинала вдвоем с m-me Вильдермет, вдовствующая Императрица прислала мне камер-пажа сказать, что она разложила большой пасьянс и по тому, как он сошелся, я должна разрешиться в ту же ночь. Я приказала ответить, что чувствую себя превосходно. Действительно, я легла и немного задремала; но вскоре наступили серьезные боли. Императрица, предупрежденная об этом, явилась чрезвычайно скоро, и 6 августа 1819 года в третьем часу ночи я родила благополучно дочь. Рождение маленькой Мэри было встречено ее отцом не с особенной радостью; он ожидал сына; впоследствии он часто упрекал себя за это и, конечно, горячо полюбил дочь. Едва успела я оправиться от родов, как Двор Maman переехал в Гатчину, куда мы последовали за нею с обоими детьми. Мой муж и Михаил [Павлович] ненавидели Гатчинский дворец, вспоминая проведенные в нем скучные зимы 1810, 1811 и 1812 годов, посвященные исключительно воспитанию. Вдовствующая Императрица решилась покинуть Петербург даже на зимнее время и избрала Гатчину как место, где для молодых людей не было соблазна светских развлечений, почему эта местность и представлялась особенно удобной для завершения образования младших сыновей.

Я нашла Гатчинский дворец действительно скучным, но собрания в так называемом арсенале показались мне весьма приятными по своей простоте в сравнении с другими местами. Всевозможные игры, размещенные в разных отделениях арсенала, – некогда это был просто сарай, – доставляли нам развлечения. Я попробовала тут впервые скатиться с деревянной горы стоя. Наша добрая Maman радовалась, видя меня в своем доме такой веселой и юной. Наше всегдашнее общество было немногочисленно; по воскресным дням оно увеличивалось приезжими из города.

14 октября, день рождения Императрицы, был день торжественный и утомительный. Накануне были танцы, и я познакомилась с Александром Бенкендорфом, которого видела мельком в Москве. Я много слышала о нем во время войны еще в Берлине и Добберане; все превозносили его храбрость и сожалели о его безалаберной жизни, в то же время посмеивались над нею. Меня поразила его степенная наружность, вовсе не соответствовавшая установившейся за ним репутации повесы. Я могла беседовать с ним по-немецки, что для меня было вдвойне удобно, так как я все еще чувствовала стеснение и несколько затруднялась говорить по-французски в России, где почти все изъяснялись на этом салонном языке изящно и изысканно. В то время мало еще говорили по-русски, тогда как в настоящее царствование на нашем национальном языке говорят и чаще и более правильно, а это очень хорошо, ибо вполне естественно.