Иван Серов - Записки из чемодана

Через 10 минут секретарь Милова доложила, что арестованный приведен. Меркулов сказал: «Давайте сюда!» Открывается дверь, и, Мерецкова держа за руку, входит Влодзимирский. Меркулов показал на стул Мерецкову, а Влодзимирскому сказал: «Вы пока будьте в приемной». Тот удивленно посмотрел на своего шефа Кобулова, который опустил глаза.

Когда ушел Влодзимирский, Меркулов, обратившись к Мерецкову, сказал: «Ну, рассказывайте, Мерецков».

Мерецков сразу почувствовал непринужденную обстановку и, увидев, что Влодзимирского удалили из кабинета, начал говорить и сказал примерно следующее:

«Гражданин народный комиссар, меня били следователи, и я наговорил на себя всяких глупостей, все это неправда. Ничего я не сделал плохого ни против Родины, ни против Сталина. Я — русский человек, сам родился вот здесь, под Москвой. Сейчас идет война, пошлите меня на фронт рядовым бойцом, и я буду сражаться за Родину. Лучше умереть в бою с врагом, защищая Москву, чем тут меня убьют. Прошу доложить т. Сталину мою просьбу».

Под конец его слов слезы появились на глазах. Мы сидели молча. Кобулов тоже молчал. Затем Меркулов сказал Мерецкову: «Идите, доложим».

Когда мы остались одни, Кобулов пытался доказывать, что Мерецков выкручивается и т. д. Я не стерпел и резко ему сказал: «Надо доложить в ЦК, а там решат» [80]…

Через час Меркулов позвонил мне и сказал: «Зайди, прочти записку в ЦК». Когда я пришел, Кобулов был там.

Меркулов протянул отпечатанную записку в ЦК ВКП(б) т. Сталину, в ней было коротко указано, что допрошенный подследственный Мерецков заявил, что ранее данные показания не соответствуют действительности, что он оговорил себя, что он не является врагом Советской власти и просит отправить его на фронт. Я согласился с текстом, и записка пошла.

Около 12 часов ночи Меркулова вызвали к т. Сталину с Мерецковым в Кремль. Там Сталин и другие члены ГОКО любезно встретили Мерецкова, немного поговорили с ним, и Сталин спросил, как он смотрит, если его послать представителем Ставки Верховного Главнокомандующего на Северо-Западный фронт (Волховский), с которым он знаком по финской войне. Мерецков согласился и тут же был освобожден.

В час ночи Меркулов вызвал нас с Кобуловым и сообщил об этом. Кобулову добавил, что надо все документы — орден, книжку и т. д. — к 7 часам утра вернуть Мерецкову.

Кобулов позеленел от злости и сказал, что все это уже отправлено в Куйбышев. На это Меркулов ему сказал, что надо поехать в Президиум Верховного Совета и все документы оформить. Как я потом узнал, Кобулов всю ночь ездил по этим делам, и к 7 часам сдали Мерецкову, который днем уехал на фронт.

Я выше упомянул: «Все отправлено в Куйбышев». Дело обстояло так, что примерно в конце августа, когда обстановка на Смоленском направлении стала опасной, по органам Госбезопасности, да и по другим наркоматам была дана команда архивы, ценные бумаги и ценности Кремля, алмазный фонд и золото отправить в Куйбышев, где по линии НКГБ и НКВД сидел наш представитель заместитель наркома НКВД Обручников* [81].

В августе 1941 года я неожиданно получил решение Политбюро ЦК о назначении меня членом Военного совета Военно-Воздушных сил Красной Армии. Как всегда, со мной никто не говорил и не спросил, понимаю ли я в авиации [82].

Через час мне позвонил Булганин*, он тогда был председателем Госбанка СССР, и спрашивает: «Получил решение?» Я говорю: «Получил». «Я тоже получил. Ну, так давай поедем».

Я ему говорю: «А что мы там будем делать?» «Хозяину виднее». Я тогда сказал: «Ты поезжай один, выясни обстановку и мне расскажешь». — «Ну, ладно».

К концу дня звонит Булганин и говорит: «Я там отвоевал два кабинета нам с тобой, и будет общий секретарь. Давай поедем». Ну, условились поехать вечером.

Когда приехал командующий ВВС П. Ф. Жигарев*, знакомый мне товарищ, поговорили все вместе, а затем он созвонился с Верховным, и вечером поехали — весь Военный Совет — на прием к Сталину [83].

Сталин, поздоровавшись, сказал Жигареву, что: «Решили усилить ВС ВВС, поэтому ввели туда Булганина и Серова, они вам помогут». Потом, после небольшой паузы, говорит: «Немцы на Москву налетают и сбрасывают бомбы. А мы разве не можем бомбить Берлин?», и посмотрел на Жигарева.

Павел Федорович в этом смысле перед Сталиным был трусоват. Он, улыбнувшись, сказал: «Можем». — «Ну так вот, — уже глядя на всех, — и организуйте мощный налет на Берлин, пусть и они почувствуют это. Подготовьте и доложите». Попрощавшись, мы ушли.

В кабинете у Жигарева начали прикидывать, сколько у нас есть самолетов-бомбардировщиков ДБ-3 и смогут ли они без заправки долететь до Берлина и обратно. Оказалось, не так-то много. Да к тому же надо из дальних аэродромов подсаживать ближе, чтобы хватило бензину вернуться.

Подсчитали, что около 50 самолетов мы можем послать на Берлин с аэродромов: Детское село, около Горького, и еще 2–3 пункта. ДБ-3 это тихоходная невысотная машина со скоростью при бомбовой нагрузке 370 км/ч с высотой до 3–4 км.

В то время как немецкие Ю-88 ходили со скоростью 580 км/ч при высоте до 5 тысяч метров. Сравнение не в нашу пользу. Ну что, приказ Верховного есть приказ. Распределили, кто за что отвечает, наметили срок готовности и начали нажимать. Я на себя взял задачу бесперебойной связи по ВЧ, так как с первых дней войны отдел ВЧ связи подчинялся мне, и гидрометеослужбу ВВС.

Когда стянули самолеты в нужных аэродромах, под великим секретом, для какой цели, доложили Сталину и получили команду бомбить Берлин.

Всю ночь мы не спали. С бортов самолетов передавали: «Прошли Минск, Варшаву — обстрела не было», «Подходим к Кенигсбергу — незначительный, а затем сильный зенитный огонь», «Подходим к Берлину, над городом масса прожекторов, заходим на бомбежку». Мы сидели и с удовлетворением слушали.

А затем и началось. Ведущий стал доносить: «Открыт сильный зенитный огонь», самолет загорелся, один, другой, связь прекратилась. Одиночки сообщали, что идут обратно, под Кенигсбергом опять огонь. Некоторые успели передать, что преследуют «Мессершмитты». Настроение у нас снизилось.

К утру, когда подсчитали вернувшихся, то оказалось — хоть плачь. В Детском селе сели 7 самолетов, до Горького ни один не дотянул, и кое-где на попутных аэродромах село несколько самолетов. В общем, результат плачевный.

Наша дальняя авиация оказалась слабой, да кроме того оказалось, что вдоль Балтики наши зенитные батареи и корабли били по своим [84].

Но надо было докладывать Сталину. К вечеру собрались с духом и доложили.

Сталин замолчал (по телефону) и сказал: «Сегодня вечером я вас вызову, а с собой приведите ко мне одного из командиров полка дальней авиации», и повесил трубку Жигарев остановился на подполковнике Голованове* (командир авиаполка).