Михаил Смирнов - О Михаиле Кедрове

…О Шкловском и его девочках я вспомнил совсем недавно, когда при чтении XXXVIII Ленинского сборника случайно наткнулся на запись, сделанную во время беседы Ленина с Г. Л. Шкловским, которая состоялась в 1920 г.: «Поговорить еще с Енукидзе (секретарь ВЦИК. — Б. К.), нельзя ли для детей Шкловского достать обеды (в виде продуктов) из столовой СНК». И я подумал: наверно, беседуя со Шкловским, Ленин в тот момент вспоминал, как много лет назад он играл с его детьми в их бернской квартире.

Впервые я увидел Ленина летом 1913 г. Мы переехали на другую квартиру, поближе к университету, где учился отец. Живем теперь на Мульденштрассе, 57, на третьем этаже, тоже на самой окраине города, около леса Бремгартен. 1 Мая первый раз я участвую вместе с родителями в демонстрации, идем под Красным знаменем в колонне большевиков («отдельно от этих меньшевиков», как выразился отец). Поем революционные песни. Накануне на шапирографе были размножены тексты некоторых песен. Я помню, что тогда впервые прочитал написанную бледными лиловыми чернилами песню «Смело, товарищи, в ногу». Писавший сделал ошибку — в тексте стояло:

Без исправления падежей слова «дороги» и «свободу» были переставлены. А в самом конце слово «гнет» я прочитал как «шлем»:

Я даже нарисовал большой шлем с конским хвостом (какой я видел на картинке, где был изображен пушкинский Руслан, сражающийся с Головой). А по шлему со всей силой ударяет сжатая в кулак громадная рука рабочего. Так мне тогда образно представлялось свержение царизма.

Пришло лето. У нас гостят две сестры матери — родная и двоюродная — тетя Мери и тетя Женя с племянницей Лялей (дочерью дяди Эдуарда). У тети Жени есть толстая тетрадка в черной клеенчатой обложке. В ней записано много революционных и вообще свободолюбивых стихов. Мне очень нравится поэма Некрасова:

Память у меня прекрасная. Почти с первого раза я запоминаю даже очень длинные стихи, особенно некрасовские: они так музыкальны, так мелодичны. А музыки в нашем доме более чем достаточно. Отец на взятом напрокат пианино вечерами подолгу с увлечением играет. Звучат гордые сонаты Бетховена, его величественные «Эгмонт» и «Кориолан», льются звуки шопеновского полонеза, Первой баллады, нежного прелюда «Дождевая капля», который отец называет просто «Каплей», гремит «Лесной царь» Шуберта — Листа, веселый моцартовский «Турецкий марш» сменяет изящная лядовская «Музыкальная табакерка». Мы, как зачарованные, слушаем музыку и нередко засыпаем под нее в соседней спальне.

Однажды — это было в середине лета — слышу, как отец говорит матери, что он видел Ленина и что Ленин скоро придет к нам послушать его игру. Я вижу, как горд отец, как радуется и сияет мать, а сам думаю: «Какой он, этот Ленин?»

Вечером звонок. Мы всей гурьбой, как и обычно, бросаемся открывать дверь. За дверью через матовое оранжевое стекло виден силуэт. Входит небольшого роста, крепкий человек с круглой головой. То ли оттого, что отсвечивает матовое стекло, то ли вообще от вечернего освещения, но лицо его и волосы кажутся мне красноватого оттенка, словно человек долго стоял у пышущей жаром печки. Это был Ленин. Мы с любопытством разглядываем его, а он нас.

«Я и не знал, что вы так богаты сыновьями!» — радостно и словно удивленно говорит он, обращаясь к отцу. Такое вступление для нас, мальчишек, как бы сигнал к наступлению на гостя. Надо себе представить, как мы умели буквально облепить понравившегося нам «дядю» и засыпать его самыми неожиданными вопросами. «Ох, уж очень они у нас приставучие», — оправдывалась обычно мать, когда гостю становилось не по себе от подобной атаки с нашей стороны.

Конечно, я многого уже не помню из того, что говорилось в тот вечер. Помню только, что буквально прилип к Ленину, стараясь узнать у него, был ли он на Северном полюсе и скоро ли свергнут в России царя («свергнут могучей рукою шлем роковой навсегда»), а значит, скоро ли будет Россия свободной и когда наконец водрузят над землею «красное знамя труда»?

Посадив меня к себе на колени, Ленин слушал, улыбаясь, мои вопросы, а потом спросил — но не меня, а родителей, — показывая на меня кивком головы:

«А как ого зовут?»

«Фаней».

«Ну вот, — обращаясь уже ко мне, сказал Ленин знакомым некрасовским стихом, — вырастешь, Фаня, узнаешь, все расскажу тебе сам».

И так на протяжении всего вечера вместо ответа на все мои «приставучие» вопросы Ленин говорил мне одно и то же: «Вырастешь, Фаня, узнаешь». Но разве такой ответ мог меня удовлетворить тогда?.. А потом отец играл, долго, вдохновенно, как не играл, возможно, никогда в жизни. Сначала он пытался объяснить смысл исполняемой вещи (он любил это делать и, как мне казалось, очень верно передавал словами то, что чудилось потом в его игре). Но Ленин сразу же сказал, что это не нужно.

Весь вечер Ленин просидел на диване не двигаясь, охватив голову руками, погруженный в сказочный мир чудесных звуков. Как уходил Ленин, я не помню. Наверное, нас заставили лечь спать.

Мать была знакома с Надеждой Константиновной. Крупская приехала в Берн с Лениным, ей нужно было сделать операцию у профессора Кохера. Через несколько дней стало известно от Надежды Константиновны, что, вернувшись от нас, Ленин сказал: «Надя, как он играет!»…

Лозанна — тихий швейцарский городок на берегу Женевского озера (Las Leman). В начале 1914 г. мы переехали туда — отец хотел изучить не только немецкий, но и французский язык. Поселились мы, по обыкновению, на самом краю города — квартиры здесь были дешевле.

Тут рядом стояли два дома, похожие один на другой, оба назывались тогда «вилла Ружмон» (что значит «красная гора»). Мы поселились на вилле Ружмон-два, а напротив нас, на вилле Ружмон-один, жила семья большевиков Ривлиных — Лазарь Самуилович, его жена Елизавета Исаевна и их сын Юзя (Иосиф)…

Мы, мальчишки, ходили в народную школу, отец — в университет. Летом вспыхнула война. Все русские политические эмигранты раскололись на два лагеря — на оборонцев и пораженцев. Мне было тогда уже 10 лет, и я довольно хорошо разбирался в том, что оборонцы — это те, которые хотят победы царской России над вильгельмовской Германией, а пораженцы — это те, которые хотят поражения царя в этой войне, чтобы сбросить потом и его самого. В первые дни войны об этом только и говорилось, и мы были не менее взрослых захвачены нахлынувшими событиями мировой войны. Сама Швейцария как бы раскололась на две части: немецкая ее часть была на стороне Германии, против России, французская — на стороне Франции, а значит, на стороне России.