Бенедикт Сарнов - Перестаньте удивляться! Непридуманные истории

— Бог ты мой! — пожала плечами Любовь Михайловна. — Есть из-за чего беспокоиться! Ему девяносто лет. Что он может ей сделать?

— Как что? — удивилась жена великого художника. — Завещание.

Не знаю, в самом ли деле у них там, на Западе, можно единым росчерком пера отказать всё своё имущество какой-нибудь шлюшке. Но у нас, я думаю, такой номер скорее всего не прошел бы. Да и не в обычае у нас было писать завещания. Что завещать-то?

Однако медаль эта, как оно всегда бывает, имела и другую, оборотную сторону.

Сидел я однажды в суде, болея за приятеля, который отсуживал у издательства какой-то свой зажиленный гонорар. Одно сквалыжное дело сменялось другим. Вдруг — в перерыве между двумя слушаниями — судья сказал:

— Гражданин такой-то! Пройдите ко мне, пожалуйста!

Сидевший рядом со мной старик неторопливо поднялся, поковылял по проходу и скрылся в судейской комнате.

— Мой-то, — кивнула ему вслед сидящая рядом старуха, — когда помер…

— Кто помер? — не понял я.

— Ну, мой старик… Вот, что пошел сейчас к судье-то… Когда он помер…

— Как помер? — опять не понял я. — Ведь он же живой!

— То-то и дело, что живой, — вздохнула старуха. — Он, стало быть, помер, а его… это… ре…

— Реанимировали? — догадался я.

— Вот-вот… ре… это самое… В общем, воскресили… Ну, а пока воскрешали, то, да сё, как сказали нам, что он, значит, помер…

— A-а! У него была клиническая смерть! — догадался я.

— Ну… Я ж тебе про это самое и толкую… Тут дети наши налетели и всё имущество растащили. Вот мы сейчас с ними и судимся.

После какой-то очередной реорганизации киностудия «Мосфильм» была разделена на несколько «Объединений». Во главе каждого Объединения стоял главный редактор и в каждом была своя сценарно-редакционная коллегия. А кроме того была еще — главная сценарно-редакционная коллегия, тоже возглавляемая редактором. Но тот, чтобы не путать его с главными редакторами Объединений назывался уже не главным, а — генеральным редактором.

Сергей Александрович Ермолинский, как и я, был членом редколлегии одного из шести объединений. А бывший следователь по особо важным делам Лев Романович Шейнин — Генеральным редактором всего Мосфильма. И вот однажды всех членов нашей редколлегии пригласили к Генеральному на какое-то важное совещание.

Он принял нас в огромном, роскошном своем кабинете. На гигантском столе его стояло по меньшей мере восемь телефонов.

Встретил он нас, несмотря на всю эту роскошь, весьма демократично и даже радушно. Вышел из-за стола, каждому — с улыбкой — пожал руку. А когда очередь дошла до Сергея Александровича, он прямо-таки расцвёл.

— Сергей Александрович! Дорогой! Сколько лет, сколько зим! — повторял он, радостно тряся его руку. — Давненько мы с вами не виделись!

— Да, Лев Романович, — сказал Сергей Александрович, не отнимая руки. — Давненько. С тех самых пор, как вы допрашивали меня в том, другом своем кабинете. Тот, правда, был не таким роскошным, как этот.

Эту историю мне рассказала Серафима Густавовна Нарбут (в девичестве — Суок). Я знал ее уже в последнюю пору ее жизни, когда она была женой Виктора Борисовича Шкловского.

Первым мужем Серафимы Густавовны был Юрий Карлович Олеша. Потом, когда она с ним рассталась, женой Юрия Карловича стала ее сестра — Ольга. Юрий Карлович, — объясняла Серафима Густавовная, — когда она, Сима, ушла от него к Нарбуту, стал ходить к Ольге — жаловаться ей на ее негодницу-сестру. Ходил-ходил, жаловался-жаловался, и дело кончилось тем, что они поженились.

А старшая сестра Серафимы — Лидия Густавовна — была женой Багрицкого. Такая вот была троица.

Во время войны, в эвакуации, Лидию Густавовну посадили. Уж не знаю, что ей там шили — шпионаж, или подготовку террористического акта, или еще что-нибудь в том же роде.

Дело было в Караганде. И надо же было так случиться, что здание местного отделения НКВД располагалось на улице Багрицкого. И следователь, допрашивавший Лидию Густововну, спросил:

— Скажите, а тот Багрицкий, именем которого наша улица названа, он вам не родственник?

Лидия Густавовна сухо ответила, что это ее муж.

Не знаю, поверил он ей или не поверил. Хотя, он ведь легко мог это установить по материалам следственного дела. Как бы то ни было, этим ее ответом он удовлетворился вполне и больше к этой скользкой теме не возвращался ни разу.

История эта случилась с одним моим другом — художником.

Художник он был не преуспевающий. Не лауреат, не знаменитость… Не был он и человеком общественным. Сидел сиднем в крохотной своей мастерской и малевал свои, как он их называл, картинки.

Картинки были занятные. Во всяком случае — не банальные.

Раз в два-три месяца он приглашал нас — нескольких своих друзей — к себе в мастерскую и показывал всё, что успел наработать за то время, что мы не виделись. А помимо этих регулярных показов никаких других встреч у меня с ним никогда не бывало. Поэтому я был очень удивлен, встретив его однажды на каком-то вернисаже.

— Понимаешь, какая штука, — сказал он, сразу поняв причину моего удивления, — в моей жизни произошло некоторое событие.

— Надеюсь, хорошее?

— Еще не понял. Меня, представь, сделали членом художественного совета…

— Что же тут плохого?

— Да нет, плохого, в общем, ничего. Только, боюсь, не гожусь я для этого дела. Представляешь, показывают одну картинку. Все в один голос: «Слабо, скверно… Никуда не годится… Ни цветом автор не владеет, ни композицией…»

— Ну и что? — не понял я. — Неправду, что ли, говорят?

— То-то и дело, что правду. Действительно, понимаешь, совсем слабая картинка. Ну ни в какие ворота…

— Что же делать, — посочувствовал я. — Забодать работу товарища — дело, конечно, неприятное. Но ты ведь не кривишь душой…

— Да нет, не в том дело, — прервал он меня. — Ты дослушай!.. Уносят, значит, ту картинку, которую мы только что боданули. Вносят другую. Все в один голос: «Замечательно! Великолепно! Какое чувство цвета! Какая композиция!..» И принимают, понимаешь, на ура… А картинка — ну совершенно такая же, как та, которую они только что дружно долбали. Гляжу я на нее и — хоть убей, не понимаю разницы. Ну ничем, ни одним, понимаешь, атомом, ни одной молекулой она от той не отличается… Нет, — сокрушенно покачал он головой. — Не гожусь я для этого дела. Надо мне из этого худсовета бежать…

— Погоди, — сказал я. — Зачем бежать? Деньги-то тебе за это какие-никакие платят?

— Деньги платят, — вздохнул он.

— Ну и сиди… Не хитрая штука, научишься… А не научишься, притворяйся. Кивай с важным видом — и все дела.