Анатолий Черняев - Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991

Однако, на другой день он проявил «инициативу». Велел опубликовать в «Правде» интервью Л. Лонго, которое он дал журналу «Проблемы мира и социализма». Жест в адрес итальянцев.

Вчера был на Дезькином (Давид Самойлов) вечере в ЦДЛ. Вначале выступала Либединская, которая всегда, в том числе и по телевизору, фигурирует в роли его комментатора. Говорила хорошо, — о поколении, из которого Дезька и она, и я. Не доставалось масла по карточкам, ели картошку без масла, ходили в чем попало. И не видели в этом ни героизма, и не считали себя несчастными, ни страдали.

И еще, что поразило и меня, и аудиторию, то, что все время будоражит меня и чему (вернее исчезновению этого) я не могу до конца найти объяснения. Она говорила: нас никого не интересовало, кто какой национальности, мы и не спрашивали, ни для кого это не имело никакого значения. Впервые мы обратили на это внимание, когда с нами за парты сели дети, у которых «пятерки» только по немецкому языку. Это были дети австрийских шуцбундовцев. Потом появились испанцы. И мы начали понимать: когда начинают интересоваться национальностью — это фашизм.

И — по контрасту: вечер в основном состоял из композиций Якова Смоленского. Стандарт высокий. Старался подражать дезькиной манере, интонациям. Местами техника взяла свое, я освободился от неприязненного чувства, и даже прослезился на «Анне Ярославне» (какой-то сокрушающей силой каждый раз звучит для меня этот стих). Неприятна (особенно поначалу) была эстрадная канонизация Дезьки, что так ему не подходит. Может, это от того, что я знаю, как Дезька сам подает свои стихи. И еще одно: в манере чтения проступало самодовольное и высокомерное еврейство, что абсолютно чуждо самому Дезьке (ни по мысли, ни по содержанию, ни по стилю жизни и поэзии — он «великий советский русский поэт», этот штамп, как нельзя более его характеризует). А Смоленский очень мне напомнил доцента Застенкера на кафедре Новой истории в бытность мою аспирантом, затем преподавателем МГУ.

Были Лялька и Галя — обе жены Дезьки. Он сострил: «Я был дважды женат и оба раза удачно». Лялька по-прежнему хороша в свои 50. А новая как есть выдра, «Марфа Посадница».

После Якова Смоленского выступил Борис Слуцкий. Я его увидел на лестнице во время перерыва. Говорит: Придется и мне отдуваться. Заставили сказать о Дезьке. Я, говорит, ему предложил: включу пару критических замечаний о тебе. А он: «Ни в коем случае». Придется воздержаться.

Говорил, каким Дезька был, когда они познакомились в 1938 году, т. е. в то самое «наше» время. Дезька ушел из школы (от нас) и пришел в ИФЛИ — к ним.

Сам Дезька выступал неудачно. Читал вещи, которые не для большой аудитории, а для десятка своих. И хоть в зале были главным образом его почитатели, тем не менее, очевидно, существуют «законы массы», которые никогда нельзя нарушать.

Но он ничуть не смутился. Судя по тому, каким он был внизу, у гардероба, когда прощались и Лялька сообщила: Я, говорит, уже ему сказала, что читал он плохо.

Сегодня день Ленина. Послушал по радио доклад Андропова. Обычные вещи, но с размахом. Наш Б. Н. на это не способен, потому что всю жизнь оглядывался и никогда не понимал, что без риска, без необходимой смелости выше среднего не поднимешься. Многие, должно быть, сидят, слушают и думают про себя: «Почему бы и не очередной Генсек?»

С 12-го по 16-ое был в Гамбурге на 90-летии Тельмана.

100 километров по прекрасному автобану. По сторонам равнина, напоминающая нашу. С перелесками и фермами.

В Киле сразу в обком Шлезвиг-Голштейна. Обкомовские деятели — молодые веселые ребята. Смотрят доброжелательно, но немножко иронически.

Прогулка по городу. Кильский канал. База олимпийских яхтгонок. Богадельня (дай Бог) нам такую в качестве смотровой площадки на док.

В 3 часа встреча с секретарями райкомов в «клубе». Ребята (человек 15) — прямо с работы. Я держался просто. Опоздавшие запросто подходили, совали руку, перекидываясь в то же время репликами с коллегами и садились куда попало. Разговор сначала не клеился, а потом Рыкин (зав. германским сектором в нашем Отделе) спровоцировал прямо-таки атаку. Спросил: как ваши рабочие (беспартийные) восприняли XXV съезд?

Наперебой они стали говорить с оттенком агрессивности, непонятной сначала обиды, с вызовом. Получилось, в общем, что они никак не восприняли наш съезд. Он им — до лампочки.

После «хитроумных» моих вопросов, выяснилось, что не так все просто. Каждый начинал с того, что рабочий ничем не интересуется, кроме своей зарплаты, а читает он шпрингеровские газеты, которые представили XXV съезд, как заурядное событие, никого не касающееся.

Разрядка? Ну, что ж! Рабочие за разрядку. Но они не видят здесь заслуги Советского Союза. Одни считают, что войны все равно бы не было. Если этому помогла разрядка, — пусть, очень хорошо, чего ж теперь-то об этом заботиться?! Другие думают, что разрядка нужна СССР, чтоб получить от Запада технологию и пшеницу. А потом он вновь возьмется за свое! Зачем, например, СССР строит такой мощный военный флот? Почему бы ему не разоружиться, если он за разрядку?

К тому же — демократия! Вообще-то рабочие говорят, что им все равно — все, мол, одинаковы, когда у власти: коммунисты, фашисты, социал-демократы, христианские демократы, свободные демократы. Но мы, мол, предпочитаем, когда можно говорить что вздумается.

Я отпарировал — а почему они думают, что у нас рабочий не может говорить, что думает? Сахаров ведь не рабочий. И то, что он хочет говорить — рабочему не нужно, он презирает сахаровский треп, рабочий, как и у вас, реалист. Ребята молчат. Им как-то не приходило в голову провести разницу между рабочим и Сахаровым.

Я их спрашиваю: а вы-то в дискуссиях со своими «коллегами» (так они называют беспартийных рабочих, с которыми рядом в цеху) чувствуете себя достаточно вооруженными, аргументов у вас хватает?

Молчат. Потом один говорит: да что там! Аргументов, которые у нас есть, и тех не хотят выслушать до конца. Если, говорят, там (!) так хорошо, чего ж ты, мол, не едешь в «свою» ГДР?! Добиться, чтоб они читали «Унзере цайт» (газета компартии) очень не просто. Один рассказывает: я выписываю экземпляра два «Унзере цайт», один оставляю вечером на рабочем месте соседа. Он приходит утром и выбрасывает газету. И не потому, что это «Унзере цайт», а потому, что это явно не спортивная, не бульварная, не сексуальная газета. И ему некогда ею заниматься. Или сохранит до вечера, чтоб завернуть в нее что-нибудь.

Другой: я, говорит, придумал такой трюк, — оставляю номер в уборной. Там «от нечего делать», глядишь, кто-нибудь и посмотрит. И, знаете, — получилось. Через две недели стали подходить и спрашивать, нет ли у меня «твоей Унзере цайт»?