Анатолий Черняев - Совместный исход. Дневник двух эпох. 1972–1991

— надо, мол, вам (КПСС, СССР) перестать третировать Англию как третьестепенную державу, ставить ее в хвост после Шмидта и Жискара;

— надо добиться, чтоб Каллаган приехал в Москву;

— или, как минимум, чтоб он сделал развернутое заявление по разрядке (до сих пор, даже в отличие от Картера, он этого не делал);

— надо так использовать mass media, и свои, и британские средства информации, чтобы приглушить тему «советской угрозы», исключить, чтоб неизбежные в этом году выборы в парламент прошли под антисоветский аккомпанемент.

Я поблагодарил (и написал на утро обо всем этом в Москву, где подобное вмешательство не в свои дела не очень, наверно, понравится).

Уоддис стал прощаться — у него какие-то дела. Я воспользовался его уходом и высказал Макленнану довольно жестко «наше мнение» о том, что пишет печать КПВ о ленинизме, кризисе в МКД, по истории КПСС, по сталинизму etc.

Он смотрел на меня, надменно улыбаясь. Потом сказал: Я лично не во всем согласен, что пишут в органах КПВ. Но мы — исполком — не будем ограничивать свободу дискуссии. Мы вообще не будем вмешиваться, если дело не доходит до таких вещей, которые идут вразрез с принципом «братских отношений» с КПСС.

Я спросил — где грань, за которой можно считать, что этот принцип нарушается. Ведь все дело в том, что у нас и у вас кардинально разные представления об этой грани.

Да, говорит, ее трудно определить.

Я возражал (с учетом дистанции и национального характера: он генсек и британец), говорил, что раз уж вы не можете ничего оставить без дискуссии, тогда хоть дайте и нам возможность изложить свои аргументы, особенно когда речь идет о нас, о КПСС, об СССР и т. п.

Когда я заговорил о судьбе партии «при таком подходе к идеологии», о единстве МКД, он довольно решительно остановил тему: по этим вопросам между нами существенные разногласия и их можно было бы обсудить специально. (видимо, не на моем уровне). Впрочем, он признал полезность встреч типа той, какая была летом, когда в Москву приезжали Уоддис и Костелло.

На том и кончилась наша полуторачасовая беседа.

Опять я восхитился величием Лондона. Это, действительно, не город, а Metropolitan: вкус, богатство, величие, почтение ко всему, что было с этой страной.

Телевизор показывает всяких англичан, большинство похожи на тамбовских или смоленских. Развлекательные программы полны ерунды, кстати, на немецкий манер (всякие трюки с потерей штанов на бегу, с мордой в торт и т. п.). Я ждал от англичан большего ума и фантазии в подобных вещах.

Мы здесь (благодаря концентрированной подаче в ТАСС'е, особенно белом, благодаря шифровкам) думаем, что все их газеты, теле и радио только и занимаются антисоветчиной. В жизни же это совсем не так: за 7 дней я ни разу не видел антисоветчины по телевизору и даже в газетах прямой антисоветчины не было. Скорее есть опасное безразличие к нам как обществу, нации, культуре. И опасения, как бы мы не повернулись в мире настолько неловко, что придется бить дорогую посуду, а им в этом участвовать. В остальном мы им до лампочки, включая диссидентов, которыми занимаются те, кому «положено».

В магазинах много прекрасных вещей. И опять, и опять обидно становится за нас и за себя, в частности, за то, что у нас, «барахло» — все еще и социальная, и экономическая, и политическая, и морально-этическая, и нервно-психологическая проблема.

С точки зрения микро-социальной моя жизненная позиция неправильная. В условном и устоявшемся обществе все «элитные» люди играют в жизнь. И есть правила игры. В этой среде обычно спрашивают друг друга — how do you do? — «пишешь чего- нибудь»? Неважно что и зачем, важно, играешь ли в общепринятую игру, раз уж ты интеллигентный совслужащий. Никто даже не задается вопросом о содержании и внутреннем смысле этого занятия. Я «не пишу». И не хочу себя заставлять. Хотя в противоречии с этой позицией — «с увлечением» занимаюсь текстами для Пономарева, смысл которых тот же — игра, только чужая!. У него вот никогда не бывает сомнений в том, что надо проявлять активность, раз уж сидишь на таком месте.

Он, например, развил бурную деятельность в связи с китайским вторжением во Вьетнам. Заставлял нас сочинять «письма братским партиям», как детям разъяснять им, призывать и проч. Организовал через свою марионетку Чандра (индус, председатель Всемирного совета мира) «сходку» (как выражается Шапошников) борцов за мир в Хельсинки. Три дня они провозглашали анафему, а он — через меня и Загладина — корректировал поднятый там шум «в соответствии с быстро меняющейся ситуацией» во Вьетнаме. Что бы он не понимал, не чувствовал, что он отодвинут Громыкой, Сусловым, Брежневым на обочину настоящей политики, — сомневаюсь, Брежневым на обочину настоящей политики, — сомневаюсь. Но он не унывает. И в рамках своей компетенции суетится на полную мощь.

Ну, что ж. Он умело играл всю жизнь свою игру. И чуть-чуть не дотянул до полного выигрыша — до члена Политбюро.

И Загладин играет, хотя и на более высоком интеллектуальном уровне и, в отличие от Б. Н.'а, собственным умом, способностями, волей, временем, никого не эксплуатируя. (за Пономарева в возрасте Загладина давно уже писали другие).

Посмотрел вчера первую пару серий «Неизвестной войны» Романа Кармена и американца. Двадцатисерийный фильм, созданный для того, чтоб сообщить современным американцам, кто на самом деле выиграл войну. Все те же переживания — кто там был, хронически болен ею. Потом взял книгу о Северо-западном фронте, перебирал страницы, где о боях и передвижениях, в которых я сам участвовал. Будто не со мной все это было. И как нарочно столкнулся в кино у кассы с одной знакомой 1947-48 годов.

— Ты совсем такой же, как тогда, — говорит она мне. — В консервной банке что ли себя держишь. Мы все толстеем, деформируемся, а ты. будто и 30 лет не прошло. Читала в «Правде», что ты только что из Ирландии — и пошла трещать.

На самом деле я очень изменился внутренне. Я теперь знаю, что проходит и что в общем-то не стоит ни о чем особенно беспокоится, тем более — ничего не надо бояться. А тогда я очень боялся условностей жизни. Впрочем, тогда они были неизмеримо более значительными в определении судеб.

Я не видел Брежнева на трибуне по случаю выборов. Но говорят, он был в наихудшей форме, если это вообще возможно — быть «хужее». Заплетался, отекший и проч.

Вслед за торжественной частью в Большом театре по случаю 8-го марта концерт, который был посвящен исключительно Брежневу. О его детстве, семье, о его «Малой земле» и «Целине». Если, кто пел «постороннее», так это была казашка (поскольку Л. И. поднимал целину в Казахстане) или молдаванка — он был секретарь ЦК Молдавии.

Зачем и кто это делает? Зачем так унижают старика и портят (заранее) память о нем в народе? Кому это нужно? Неужели «серое величество» все это направляет, чтоб потом еще раз «разоблачить»?