Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Воронов, который сидел в самом последнем ряду, поманил нас к себе. Чуть ближе к президиуму я различил первых моих редакторов – Горюнова и Аджубея, которые, как и Воронов, только что вернулись из Японии.

Это было все, что я успел зафиксировать, прежде чем услышал свою фамилию. Ее произнес Ильичев, который что-то объяснял Суслову. Потом он произнес слово «Воронов», и Юра тотчас же снялся с места и устремился к президиуму. Он не успел дотрусить до середины зала, когда прозвучали слова – «выговор» и «согласиться».

Ильичев, взмахнув ладонью, «дал отмашку», и Юра в том же темпе затрусил обратно.

– Да ты уточни, кому выговор-то, – послышался не без ехидцы голос Аджубея. Юра дернулся и остановился, но после секундной паузы продолжил свое движение в нашем направлении. Он не успел еще занять свой стул, как все начали вставать. Заседание окончилось.

К нам подошел громкоголосый и чем-то довольный замзав отдела ЦК, который с такой нежностью потрепал меня по плечу, словно мне только что выдали премию.

Вслед за ним к нам приблизился завсектором газет, который на заседание не был допущен. Не по чину. Он тоже был в приподнятом настроении.

– Наша прошла? – то ли спросил, то ли подтвердил он, обращаясь к замзаву. Тот энергично и с удовольствием кивнул, и я догадался, что удовлетворение их вызвано тем, что «прошла» та формулировка, которую «заложил» отдел.

После этого завсектором повернулся к нам:

– Егорову-то, Егорову-то уж больно тяжело записано, – сказал он с вдруг попостневшим лицом. – Строгий выговор.

Словно бы не он предложил это наказание автору статьи, так же как и «простые» выговоры нам с завотделом.

Мне, как позднее разоткровенничался завсектором, которого мы в своем кругу в общем-то называли «неплохим мужиком», выговор дали по совокупности. И за «Генеральшу», и за город Братск, и за Глинку. И еще – за «Ларису» (о которой речь впереди. – Б. П. ).

Такое водилось, как я убедился, и снова на собственном примере, лет примерно пятнадцать спустя, когда выговор мне,

уже не при Хрущеве, а при Брежневе, но при том же Суслове, объявил Комитет партийного контроля, что для тренированного уха звучало пострашнее, чем выговор от ЦК. КПК был советской инквизицией. Его боялись больше, чем суда, все, вплоть до секретарей ЦК. Его приговоры не подлежали обжалованию. Но об этом – ниже.

Имя Аркадия Сахнина, который свой первый – и единственный – роман написал о пресловутой корейской войне 1950 года, для меня стало что-то значить, когда в аджубеевских уже «Известиях» появился его очерк на целую полосу «Эхо войны» о саперах, на долю которых выпала смертельной опасности задача – обезвредить нечаянно обнаруженный склад немецких боеприпасов, брошенный гитлеровцами при поспешном бегстве с Украины.

Мы ходили по своему шестому этажу и возбужденно рассуждали, что такой материал по всем правилам должен был бы появиться именно в «Комсомолке». Начальство, к которому в качестве заместителя главного принадлежал уже и я, тыкало пальцем в репортеров, которые прозевали такую сенсацию, а те отбивались, утверждая, что, мол, полосу для такого дела отвести способен был только Аджубей. И ради заметки не стоило и биться.

Все были уверены в том, что и заголовок «Эхо войны», быстро ставший нарицательным, придумать мог только «Алеха».

Словом, когда в ту самую злополучную или благословенную пору, пока я был «на хозяйстве», Сахнин, тогда еще мне лично незнакомый, объявился у меня в кабинете, я почувствовал себя польщенным… Вещь, которую он принес, была рассказом о некой москвичке, законспирированно названной Ларисой, которая вышла замуж за араба, добилась разрешения выехать на его тоже законспирированную арабскую родину и там, по существу, оказалась рабыней, обитательницей гарема.

Только чудом ей удалось бежать и добраться до СССР. Нелицемерно скажу, что сама по себе тема меня мало взволновала. Я не знал, жалеть мне влюбчивую Ларису или сердиться на ее беспечность. Понятия я не имел и о том, сколько таких же легкомысленных девиц разделили ее участь. Но чутье газетчика, развившееся уже в работе с такими редакторами, как Аджубей и Горюнов, подсказывало, что в руках у меня читательская бомба, помеченная к тому же только что прогремевшим в «Известиях» именем Аркадия Сахнина. «И чтоб между прочим…»

Для очистки совести я задал Сахнину несколько наводящих вопросов: стоит ли за этой анонимной историей реальная судьба? Случайный это или типичный, распространенный случай? Не вторгаемся ли мы, сами того не ведая, в сферу каких-нибудь высших политических интересов…

На все вопросы Сахнин отвечал с завораживающей убедительностью медиума. Это его особенность, с которой не раз еще потом пришлось иметь дело. Конечно же речь идет о реально существующей несчастной женщине. Ее имя сохраняется в тайне исключительно ради ее безопасности и из моральных соображений. Увы, таких, по достоверным данным, становится все больше… Так что статья – своего рода предупреждение: не ходите, дети, в Африку гулять. Официальные органы, которым не пристало входить в прямой конфликт по этому поводу с братскими арабскими странами, только спасибо скажут, если необходимый сигнал раздастся со страниц «Комсомольской правды», которая имеет право, просто обязана проявлять заботу о неразумных молодых гражданах своей страны. А в конце концов, у нас свобода печати.

Подпирал и этаж. Общительный Аркадий не делал секрета из содержания рукописи, которую он положил на стол временно исполняющего обязанности главного редактора. Ко мне в кабинет началось паломничество. И если кое-кто из членов редколлегии, особенно ответственный секретарь, который, как и главный, отвечал за все, еще чесали в затылке, то литсостав прямо-таки сгорал от нетерпения увидеть статью в печати.

Словом, я легко позволил себя уговорить и через пару дней, дав статье «отлежаться», поставил ее в номер. Была еще опасность, что придерется цензура, но цензор, то бишь уполномоченный Главлита, сидевший в нашем же здании, задал мне те же вопросы, что я Сахнину, и так же легко удовлетворился моим пересказом его ответов. Если цель была в том, чтобы переплюнуть зазнавшиеся «Известия», то она была выполнена. Что там «Эхо войны». За номером «Комсомолки» гонялись, как за глотком воды в пустыне. На «черном рынке», как мне говорили, за него просили астрономическую цену.

Мое редакторское самолюбие было удовлетворено на двести процентов.

Коллеги из других газет явно завидовали и как бы невзначай интересовались реакцией «инстанции». А «инстанция», то есть большой – ЦК партии – и малый – комсомола – помалкивали. Это и успокаивало, и настораживало.