Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Мы лихо отбивали атаки, отвечая, правда, не газете – органу ЦК КПСС, а ее авторам. И даже переходили в наступление, потому что на нашей стороне были имена известных в стране людей и реальные, неоспоримые результаты.

Появился и неожиданный союзник – «Советская Россия», где главным стал близкий Геннадию Ивановичу Воронову Костя Зародов, некогда член редколлегии «Комсомолки», а его заместителем – пока еще мало кому известный Егор Яковлев. Тот самый.

Меня эта публичная дискуссия, возникшая нежданно-негаданно для властей, как ни странно, радовала. «Свободный без оглядки на авторитеты и постулаты диалог газеты и читателя, совместный поиск истины – не в этом ли нуждается наша общественная мысль? – заносился я в мыслях. – Не это ли признак цивилизованности, примета постепенной демократизации нравов? Глядишь, и исключение превратится в правило».

Увы, не долго мне довелось тешиться иллюзиями. То, что показалось мне разумной терпимостью властей, было всего-навсего их недолгой растерянностью. Брежнев, как мне потом рассказывали мои доброхоты с пятого этажа, был шокирован этой принародной схваткой двух партийных олигархов и трех газет всесоюзного масштаба и только искал средства, как покончить с ней тихо и неприметно, то есть в излюбленной его манере.

Полянского, первый шаг к опале, стали готовить в послы в Японию. Геннадия Ивановича со временем назначили председателем Госконтроля. Это только так звучало грозно – народный контроль. На самом деле, Комитет народного контроля был ничто по сравнению с коллективным инквизитором – Комитетом партийного контроля.

Посетив его в одну из первых недель в новом кабинете на Старой площади, я застал его за штудированием последних ленинских работ, среди которых он важнейшей на этом этапе считал «Как нам реорганизовать Рабкрин», то есть рабоче-крестьянскую инспекцию, тот самый народный контроль, которым партия доверила ему руководить, как формулировал он в своем письме генсеку, наброски которого тут же показал мне. Он поделился со мной мыслями о расширении прав этого контроля, планами борьбы с пустившей глубокие и цепкие корни коррупцией.

Словом, рокотал в привычном для него духе и словно бы не замечал того, что не мог не учуять я своим уже поднаторевшим, увы, нюхом. Атмосфера на этажах вверенного ему учреждения, особенно на руководящем, напоминала ту, что воцаряется в пчелином улье, брошенном его маткой.

Предчувствия не обманули. Записку его Брежнев вернул без комментариев. «Леонид Ильич ознакомился», – позвонил кто-то из представителей консервативного помощнического крыла.

Потом пригласил к себе Суслов и, начав сакраментальной фразой «есть такое мнение…», в свойственной ему безликой манере сообщил о планах выведения его из политбюро на следующем пленуме. Чисто, мол, по техническим причинам: нету в номенклатуре политбюро должности председателя народного контроля.

Больше всего Геннадия Ивановича потрясло то, что это объявление сделал ему Суслов, которого он почему-то считал своим союзником. Он подал заявление о переходе на пенсию. Благо только что стукнуло 60 лет.

Он не скрыл от меня, когда я посетил его в выделенной ему как «бывшему» даче, что черные дни вынужденного безделья были скрашены тем новым щелчком, который получил Полянский после его очередной попытки вразумить «Комсомолку» насчет Ивана Шевцова и Иосифа Сталина. Щелчком, после которого тот так и не встал на ноги. Покатился в послы в Японию.

Последний раз мы с Г. И. увиделись в 1987 году в Барвихе, номенклатурном подмосковном санатории, где положено было отдыхать послам и персональным пенсионерам.

Сухой закон, с которого Горбачев начинал свое правление, уже подвыдохся, но алкогольные напитки в буфете все еще не продавали. Геннадий Иванович, когда я, постучавшись, заглянул к нему в номер, разительно отличавшийся от тех апартаментов, которые он некогда занимал в той же Барвихе в соответствии со своим положением советского вельможи высшего ранга, немедленно вынул из какого-то потайного уголка непочатую бутылку «Столичной», извинился, что без закуски, и тут же начал рассказывать о записках, которые он направил Горбачеву – одну насчет восстановления Татарской автономной республики в Крыму, другую – насчет сельского хозяйства.

«Писатель», – вспомнил я Александрова-Агентова.

Естественно, что мы еще не раз встречались с ним в те дни – и под закуску и без, – то в его, то в моей, чуть все же поскромнее келье, тем более что у меня тоже «с собою было», несмотря на запреты.

Вот что он мне рассказал.

– Я еще работал в Минсельхозе первым заместителем, дело было перед XX съездом, когда меня вызвал Никита и говорит: «Поезжай в Ставрополь, разберись с черными бурями. А заодно посмотри, как нам подойти к восстановлению Калмыкии, Чечено-Ингушетии, Кабардино-Балкарской СССР».

Крымских татар он не упомянул.

Я посмотрел. При калмыках, например, больше порядка было куда больше. Я написал записку и составил проекты указов. Включил туда и Татарскую республику.

Вышли указы – Крыма там не было. И немцев Поволжья.

При удобном случае я спросил Никиту Сергеевича – почему. Он сослался на страшное противодействие Суслова и Молотова и добавил, что мы еще вернемся к этому. А то они подняли такой гвалт. Так что я тогда еще сделал вывод, что, хотя Хрущев и отступил, курок на консерваторов у него уже был взведен.

– Значительно позднее, когда я уже членом политбюро стал, уже после 57-го года, был я на отдыхе. В Сочи. Никита Сергеевич, который тоже там находился (он ко мне очень хорошо относился), пригласил на обед. На бывшую сталинскую дачу в Рицу. Там еще Мжаванадзе был, тогдашний первый секретарь Грузии, Чабуа был абхазский и Микоян. Разговор опять зашел об этих народах, поскольку импульсы все время поступали. Никита откровенно пожалел, что не решили вовремя. А теперь все еще сложнее стало. Крым уже в состав Украины вошел, против чего я тоже выступал.

Почувствовав настроение Хрущева, я предложил новый вариант: создать национальный округ или область с центром, например в Евпатории или Ялте. Хрущев загорелся: пиши записку. Написал ее в тот же день. И передал через помощников, то ли Шевченко, то ли Шуйского. Знаю, что Хрущев прочитал ее, но вопрос снова не решился. Теперь восстали Брежнев и Суслов. Последний, когда вопрос зашел, аж с места вскочил.

Неизбежно разговор у нас с Геннадием Ивановичем зашел о 1964 годе. Октябрьском пленуме.

Все начали, по его словам, Брежнев и Шелепин. Суслов нет. Суслову дали готовый доклад. Это был настоящий антипартийный заговор.

– Брежнев, – рассказывал Г. И., – имел в кармане листочек с именами «своих», а кроме того, носил список членов ЦК, где отмечал кого плюсами, кого минусами. Кто свой, а с кем надо еще работать. Меня они относили к «неподдающимся» и старались натравить меня на Хрущева, Хрущева на меня. Последнее им лучше удавалось с учетом темперамента Никиты.