Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

– Хватает, еще остается.

– А куда остатки деваете?

– Доедаем, еще не хватает.

Когда мой приятель из телеобъединения «Экран» пред ложил мне «сделать» телефильм о Книге, а проще говоря, о ВААПе, а то, мол, люди вокруг черт-те чего несут, у меня первая мысль – поеду к Троепольскому. Тем более что и в Воронеже, стыдно кому сказать, никогда не бывал.

Московский поезд приходит в Воронеж в девять утра. На перроне десяток встречающих нашу маленькую киногруппу – из местного отделения Союза писателей, из обкома, куда телевизионщики позвонили, газетчики. В центре – Гаврила Николаевич. Он – в соломенной шляпе, сбитой на макушку. В серых, издания шестидесятых годов, брюках. Пуговица на кармашке сзади оторвана, и клапан воинственно топорщится. Без пиджака, но в рубашке с галстуком, который он, впрочем, по прибытии вместе с нами в гостиницу снимет, чтобы больше уж не надевать и ходить с широко распахнутым воротом.

Он тут хоть и по-стариковски, но прям и статен и вообще разительно не похож на самого себя в Москве: в длинном, на все пуговицы застегнутом двубортном пиджаке, основательный, галстук с узлом в кулак и круглая с высокой тульей шляпа, сидящая идеально прямо и глубоко. Шаг – уверенный, но тяжелый, не частый. И громкий стук трости. Старец, патриарх. Создатель «Белого Бима».

Здесь же даже указывающее как будто бы на возраст прозвище Дед только молодит его, и уж тем более залихватское Гаврила, употребляемое, правда, лишь за глаза.

В номере гостиницы, которая только что открыта, отчего в ней все мажется, скрипит и отстает, разговор заходит, вопреки моим попыткам, не о деле, которое привело меня в Воронеж, сюжет с Гавриилом Николаевичем, и не о литературных московских новостях, которых я поднакопил, чтобы позабавить хозяина, а о погоде, о видах на урожай, о суши, которая стоит уж вторую неделю и грозится загубить скот и посевы.

Чувствуется, что разговору этому здесь нет ни начала, ни конца, и он был лишь прерван короткой вокзальной суетой. Кто-то рассказывает, как перегоняли в эту жару овец и половина их по дороге пала – от какого-то то ли комара, то ли мошки, которую Дед сразу же определил «толкунцом», который эдак вот – движение перпендикулярно к земле ладонью вверх и вниз – толчется в воздухе и набивается в пасть, в уши, в глаза. Бывало, на два-три дня такая пакость, а тут целый месяц – ну никакого спасу нет.

– А свекла от мушки-минера пропадает, – сокрушенно продолжает он. И объясняет исключительно мне: тонким своим жальцем прокалывает покров, кожицу листа и откладывает внутрь микроскопические яйца. Выводится личинка и начинает бороздить по листу зигзагом. Пока донизу доберется, высушит лист. По стеблю на другой – и вверх. Так пока все растение не погибнет.

Выясняется далее, что и на картошку припасен враг – разновидность колорадского жука – «черная ножка», по причине которой картошка, если сварить ее, остывая, чернеет.

«Как это по-русски, по-российски, по-писательски, – успеваю цитатой из ненаписанного еще своего сценария подумать, – так вот, забыв обо всем, печься о земле родной, об урожае, о хлебе… Так оно и должно было быть вокруг Троепольского».

Коллеги его, все, как он, – рыбаки, охотники, краеведы. Люди с воображением. Так что высказанное одним и подхваченное другими предположение, что, мол, уж не воинство ли какое невидимое ополчилось на нас, грешных, в наказание человеку за его бесцеремонное вмешательство в дела природы, не кажется ненатуральным.

Оставив на время эту тему, заговаривают о футбольном матче, который состоится сегодня вечером на городском стадионе. Я же пытаюсь, пока безуспешно, перевести все на предстоящие и все больше беспокоящие меня, учитывая жару и возраст героя, съемки.

Гаврилу, чую, перспектива эта тоже волнует, но не из-за жары и возраста. Просто не любит он сниматься. Так мне и сказал, когда я ему позвонил из Москвы:

– Видеть буду рад. Но лучше бы без камеры…

Теперь, как малое дитя, он стремится отдалить неприятное:

– Сначала ко мне, пообедать.

Меня приглашение радует возможностью понаблюдать своего героя в самой естественной обстановке. Да и аппетит начинает уже давать о себе знать.

Но сначала город. Об этом напоминают мне и истомившиеся в ожидании «дела» режиссер и оператор.

На новеньких, купил-таки, «Жигулях» – Дед за рулем – едем по Воронежу. Город знаменитый, и манит к себе каждая улица, каждый дом. Но поневоле обуздываешь себя. Главное все-таки – не Воронеж. Главное – Троепольский.

В голове нехитрая схема – был Кольцов в Воронеже, был Никитин… Теперь – Троепольский. Остановиться у каждого памятника. Сделать по нескольку кадров. Записать, что он скажет. Был еще Мандельштам. Но ему памятника пока не поставили…

Все это было условлено заранее, еще перед выездом из Москвы. Удивительной силой обладают эти самые схемы.

И я вскоре начинаю понимать, что во власти их уже не только я, но и Троепольский. От него действительно требуется сейчас сказать лишь несколько фраз. Но он, только что, на вокзале и гостинице, – душа беседы, – их не находит. Сбивает с настоя суматошная, не любезная сердцу съемочная мельтешня?

Просит пощады и идет к своим «Жигулям». Возвращается с книгой. Это стихи его земляка Владимира Гордеичева о Воронеже с его, Троепольского, предисловием.

Что-то он вычитывает из самого себя, с видимым смущением, и, глядя на бронзовую фигуру своего великого земляка, тоном школьника, школярскими же, вряд ли из книги, словами восклицает:

– Смотришь вот на его лицо и как будто видишь, как он говорит: «Аль у молодца крылья связаны, аль пути ему все заказаны?!»

Не нравится. Перелистывает с отчаянным видом еще несколько страниц и снова поворачивается лицом к бесстрастному и безжалостному объективу, который тупо возвращает ему взгляд: «А с другой стороны, мысленно повторяешь про себя строки, которые он написал в письме Белинскому, духовному своему отцу…»

Снова замолкает и протирает лицо и лоб под шляпой большим, как столовая салфетка, платком. Смотрит на меня одновременно вопрошающе и негодующе. Успокаивается и даже веселеет, когда многоопытные киношники сообщают, что съемки не было. Недреманное око не работало, а только примеривалось.

Став снова самим собой, Троепольский ультимативным тоном предлагает всей честной компании ехать к нему обедать.

Уповая на то, что в доме писателя, в его рабочем кабинете все, быть может, сложится удачнее, мы отдаем себя в его руки.

Вначале надо поставить машину в гараж. Стандартная металлическая коробка, которую удалось поставить во дворе какого-то полуразрушенного дома, и то только потому, объясняет Гавриил Николаевич, что дом подлежит сносу. Но пока что в нем, уже тронутом запустением, еще теплится кое-какая жизнь. Из одних окон доносятся женские и детские голоса, из других – стук пишущих машинок.