Борис Панкин - Пресловутая эпоха в лицах и масках, событиях и казусах

Не каждая ранка ведет к появлению жемчужины. Но без раны наверняка уж ничего не выйдет. «Без боли нет писателя», – любил повторять Федор Абрамов.

Катаев переводит разговор на форму. Говорит, что «Вертер» был вначале на восьми листах и он сам сократил его до трех. Отжал, как выжимают мокрое белье после стирки. Убрал все лишнее. На этом и спотыкаются. Не надо много деталей. Лучше одна деталь, которая сверкала бы, как один крупный бриллиант. Лучше один чистый бриллиант, чем несколько с трещинами.

– Мандельштам браковал все, что я написал. Но находил одну-две настоящие строчки, и это было праздником и наградой.

Катаев задумывается.

– А сейчас тебя никто по-настоящему, в лицо не обругает, но и не похвалит. Не к кому бежать с рукописью.

Перебираю, сидя в Стокгольме, свои записи и натыкаюсь на неоднократно повторяющееся имя Карпова, который в пору «Вертера» был не главным, а первым заместителем главного редактора «Нового мира».

Он один из немногих, о ком Валентин Петрович говорил хорошо. Не потому же только, задаюсь вопросом, что он напечатал «Вертера». После того как дал согласие Суслов, на это большой смелости не надо было… Хотя дорога, конечно, и добрая воля.

– Он ведь сидел. И знал за что. Еще в училище или в школе, за партой, он раскрыл книгу – какая-то ленинская работа с предисловием. И стал подчеркивать в этом предисловии упоминания о Сталине синим карандашом, о Ленине – красным. И подсчитывать, сколько раз. Счет оказался не в пользу Ленина. И сосед на него донес. Посадили. А ведь совершенно советский человек, с правильными, ортодоксальными взглядами.

Кто-то из детей:

– Он и сейчас таким остается, судя по тому, что пишет. Сталинист без Сталина…

– Но неправильно говорят, что он плохой писатель. Я читал его роман о разведчиках, сильно написан. Он из лагерей попросился в штрафбат. А там – до первой крови. Все вокруг ранены, а он, хоть и к черту в пекло лезет, целехонек. В конце концов взяли его в разведчики, он тридцать языков привел… Ну вот, тридцать языков привел, а теперь тени Суслова остерегается. Я перечитываю письмо Карпова, и в голову закрадывается мысль, что в его несогласии возвращаться к «Вертеру» есть доля лукавства, особенно насчет того, что неудобно, мол, курить фимиам самим себе. Нет. Не так воля покойного Суслова или сопротивление Романова сдерживает его, как нежелание перечить сложившейся за минувшие годы точке зрения так называемых прогрессивных кругов, которые ничтоже сумняшеся поставили на повести штамп: антисемитизм.

– Это – жуткая вещь, и самое ужасное в ней то, что она талантливо написана.

«Здравствуйте, Владимир Васильевич! Рад был получить Ваше письмо. Одна строчка, вписанная от руки, понравилась больше всего. Это о том, чтобы срочно вернуть рукопись для сдачи ее в набор. Так и делаю.

Смутившее Вас место поправил как мог. Но с другой-то стороны, Владимир Васильевич, времена меняются и, может, „Вертер“ сегодня уже никого не испугает. Я слышал от самого „Валюна“, с какой самоотверженной настойчивостью Вы добивались его публикации в „Новом мире“. Почему бы теперь не сделать так, чтобы упоминание о „Вертере“ наконец появилось, тем более что сказанное мною отнюдь не панегирик, не претендует на какую-то оценку законченную. Просто собственные впечатления и размышления о впечатлениях других…»

О, этот шум и гул толпы, который, как говорил Писарев, мы и называем общественным мнением. Оно «доставало» даже такого олимпийца, как Катаев, как я убеждаюсь и по тексту своего эссе, и по оставшимся за бортом записям. «Но ведь это же правда, правда, – повторял он снова и снова. – И еще – как я могу быть антисемитом, если у меня жена еврейка, и, стало быть, мои дети наполовину евреи. Вот, полюбуйтесь-ка на них».

Признание в истинном замысле вещи пришло неожиданно – в форме тоста.

– Это было испытание для системы. Я предложил советской власти испытание – способна ли она выдержать правду? Оказывается, способна. Выпьем за нее.

Я пригубил из вежливости. Дети и Эстер Давидовна пить демонстративно отказались.

– Надо еще долго искать другую такую власть, которая захотела бы что-то запретить, – буркнул Павел.

– Они, – сказал Катаев, обращаясь только ко мне и словно продолжая какой-то спор, который был без меня, – делают кумира, философа из Троцкого. А он же был предтечей Сталина.

Рассказывает, что при публикации «Вертера» вычеркнули лишь одно место, там, где он назвал Ленина «кремлевским пленником». Допускает, что это могло быть по воле того же самого «высокого лица», то есть Суслова, который разрешил печатать и которого Валентин Петрович так и не назвал по имени.

Говорит, что это место конечно же не могло быть не вычеркнуто, но на самом деле так оно и было. Когда Ленин был в Горках, то телефонная линия, линия номер один, то и дело выходила из строя. Ленин писал гневные записки. Но это дело не меняло.

– Тут замешан был Дзержинский, который наверняка был троцкистом, и уж наверняка – левым эсером.

«Вертер» – это восстановление событий. «Алмазный мой венец» – восстановление имен, а «Вертер» – восстановление событий. Вот и все… Имена исторических лиц, для меня уже густо покрытых патиной времени, Катаев произносит с продолжающей ошеломлять непринужденностью. Они для него – современники, пусть и постарше возрастом.

Вот заговорили за столом об очередном фильме, о Борисе Савинкове, которого, на взгляд всех присутствующих, великолепно сыграл Евгений Лебедев.

– Как ни старались режиссер со сценаристом, Савинков у него получился положительным героем, сильной личностью, – сказал Павлик, явно сочувствуя такой трактовке одного из самых непримиримых ненавистников советской власти.

– Савинков, – возразил, нет, не возразил, а просто констатировал Валентин Петрович, – был совсем не такой человек, каким его показывают. Абсолютно не такая крупная личность. Он был пошляк (самое страшное обвинение в устах Катаева), обыватель, ужасный эгоцентрист, самовлюбленный.

Невнятное, но явно протестующее бормотание за столом.

– Он в Первую мировую войну был обыкновенным офицериком, разведчиком. Лебедев – прекрасный артист, но он совсем не того играет. В восемнадцатом году Савинков потерпел полный провал, его банды были разбиты, он вынужден был бежать.

Слышится реплика за столом, что, мол, каким бы Савинков ни был, одного у него не отнимешь – он точно знал, чего он хочет…

– А я вот, – поднимает свои сутуловатые плечи Катаев, – с трудом себе представляю, чего бы он мог хотеть, кроме славы, власти и лести… С белогвардейцами, у которых была ясная программа, он был в кровной вражде. Они откровенно говорили: вот вернемся, не одних только большевиков к стенке поставим, всех, кто расшатывал. С большевиками он боролся. Чего же принципиального он мог хотеть? Он ко всем примазывался, чтобы потом взять верх. Был с Керенским, вошел в сговор с Корниловым, потом пытался столковаться с левыми эсерами.