Василий Шатилов - А до Берлина было так далеко...

«Вот в чем собака зарыта» — любимая присказка комиссара. Он придавал ей десятки оттенков: иронию, сарказм, шутливость, решительность, неопределенность, одобрение, несогласие… Теперь в этих его вроде, примелькавшихся словах слышалась уверенность, что все будет хорошо. И мы верили комиссару. Ему невозможно «было не верить. Нам всем было известно, что Чечельницкий прошел гражданскую войну, дважды попадал в лапы белых, но его находчивость, самообладание, а главное — идейная убежденность позволили целым и невредимым выходить из петли, которая вот-вот должна была затянуться на его шее. Первый раз, раненный в бою, он оказался в руках деникинцев. Комиссар сумел убедить часовых, охранявших его, — украинского хлопца с Полтавщины и бородатого мужика из-под Курска — перебежать к красным.

Второй раз, уже будучи командиром партизанского отряда, действовавшего в тылу белополяков, он с небольшой группой бойцов отправился в разведку и напоролся в белорусской деревне со странным названием Рыжуха на вражескую засаду. Белополяков было до взвода, партизан — десять человек. Чечельницкий повел своих бойцов в решительную атаку и отбился от врагов. „Штыком и гранатой пробились ребята“, как в песне о Железняке», — говорил Чечельницкий, вспоминая этот эпизод своей партизанской жизни. Он очень любил песню о Железняке и частенько в минуты досуга негромко напевал ее своим приятным баском…

И опять мы о капитаном Труновым в дороге. Бежит эмка по проселку, по полям, мимо рощиц. Мы едем в направлении большого лесного массива, который, судя по топографической карте, начинался сразу же за селом Пирятин. Мы уверены, что там мы найдем приют и пристанище, что лес укроет нас от вражеских глаз.

Но противник будто читал наши мысли. Подступы к лесу надежно контролировала его авиация. Едва мы выехали из села Грибенковское, находившегося в двух-трех километрах от Пирятина, как над нами появился «юнкерс» и стал поливать машину из пулеметов. Хорошо, что немец оказался неважным стрелком и эмка не пострадала. Однако рисковать дальше мы не решились и после получасового «отдыха» в кювете, дождавшись, когда «юнкерс» улетит, повернули обратно. Было ясно, что в дневное время в пирятинский лес нам не попасть.

На КП телефон не умолкал. Беспрерывно звонили из частей и спрашивали одно и то же: что делать? Всегда спокойного, невозмутимого Самсоненко я не узнал. Оставшись за комдива, он отбивался от наседавших на него командиров полков, говорил им, что с минуты на минуту ясность будет внесена и части получат определенные указания, но время шло, а ясности не было.

— Как будто гора с плеч, — обрадовался Иосиф Иосифович, увидев меня.

Но радость его была короткой. Он сам же мне посоветовал «слетать» к Варенникову и Лопатину и выяснить обстановку.

Конечно, можно было бы послать к полковнику Варенникову майора Карташова, вроде ни к чему оставлять дивизию в такой момент без командира, но Самсоненко и Чечельницкий настояли, чтобы поехал я, а не Карташов.

Перед отъездом мы решили отвести дивизию с реки Оржица, сосредоточиться в перелесках западнее села Круподеренцы, где и готовиться к маршу, направление которого части получат дополнительно.

Основные заботы по отводу частей легли на полковника Самсоненко. Мы договорились с ним, что отвод будет проведен по возможности незаметно для противника, для обозначения переднего края, или, как он сам сказал, для камуфляжа (Самсоненко всегда оставался артиллеристом), будет оставлено минимальное количество людей, по отделению от полка. «Пусть поводят фашистов за нос».

КП 26-й армии находился в селе Байковщизне, примерно в 20 километрах. Туда мы добрались без происшествий. В чисто прибранной хате было тихо и спокойно, не чувствовалось ни суеты, ни нервозности. Это подействовало на нас успокаивающе. Подумалось даже, что наши дела не так уж плохи, раз командование армии спокойно. Но это было не так. Генерал Костенко и полковник Варенников отлично видели всю трагичность обстановки, и только выдержка и личное мужество испытанных солдат помогали им сохранить самообладание. В хате было три комнаты. В приоткрытую дверь я увидел генерала Костенко, он сосредоточенно склонился над картой. В другой комнате, куда я вошел, за столом сидел полковник Варенников и что-то быстро писал. Увидев меня, он поздоровался. На его почерневшем от бессонных ночей и тревог лице появилась усталая улыбка.

— Ну, рассказывай, как ваши дела. Куликов не возвратился?

Я доложил о наших неудавшихся попытках прорвать кольцо, о своем решении сосредоточить подразделения дивизии под Круподеренцами, о том, что генерал Куликов не появлялся и потому я временно вступил в должность командира дивизии.

— Хорошо, что заехал. Вот приказ командарма о прорыве вражеского кольца. Поезжай к Лопатину. На месте разберетесь в деталях, он поставит дивизии задачу. А меня извини — спешу.

Варенников распрощался и не вышел, а выбежал из хаты. Я за ним. Неожиданно вспыхнувшая где-то перестрелка задержала нас. Откуда и кто стрелял, было непонятно, пули свистели рядом, впивались в стену хаты, обдавали нас кусочками извести. Варенников позвал адъютанта и спросил: «В чем дело, откуда стрельба?» Тот доложил, что село с двух сторон атакует противник. «Передайте командиру бронедивизиона и кавалеристам: контратаковать вместе со стрелками, отбросить фашистов, восстановить положение».

Достаточно несколько минут понаблюдать за человеком под огнем, и становится ясно, на что он годится. Ни один мускул на лице Варенникова во время неожиданного обстрела не дрогнул, воля у полковника была поистине железной.

Адъютант у Варенникова оказался проворным малым, и через каких-либо пять десять минут мимо нас на предельной скорости пронеслись броневики, промчалась конница, и вскоре звуки боя стихли: немцы были отброшены от села. Дорога на КП 6-го стрелкового корпуса была свободна, и можно было отправляться в путь к генералу Лопатину.

Штаб Лопатина расположился в том же селе, только на другом его конце, в здании школы. Учебные доски, парты, плакаты, книжные шкафы — все здесь было на месте, отсутствовали только дети. Странно почувствовал я себя в школе — не слышно ребячьих голосов.

В комнате генерала Лопатина разговаривали, причем на довольно высоких нотах, Я узнал голос генерала, который кого-то в сердцах отчитывал. «Вы знаете, что за такое безобразие полагается», — гневно говорил он. «Так ведь налетели, как коршуны, и давай крошить», — оправдывался чей-то виноватый голос.

Как я позже узнал, это был командир автороты. Его машины застряли на мосту и задержали отходившую колонну корпуса. Пробки еще не успели рассосаться, как налетели «юнкерсы», сбросили бомбы, появились потери. У Лопатина были основания распекать командира. Вскоре он вылетел из комнаты, красный и потный. К моему удивлению, Антон Иванович Лопатин встретил меня совершенно остывшим, разговаривал ровно и спокойно. «Русская душа у него, быстро отходит», подумалось мне.