Андрей Кручинин - Белое движение. Том 1

Ехал туда Келлер, должно быть, все же предубежденным. Упомянутый в его письме «начальник политического отдела», Генерального Штаба полковник Я. М. Лисовой, стремясь всемерно поддерживать авторитет генерала Алексеева, по-видимому, пытался делать это за счет принижения второго из вождей Добровольческой Армии – Деникина. У генерала Б. А. Штейфона со слов Лисового так и осталось впечатление, что Алексееву был «навязан» лозунг Учредительного Собрания – сначала Корниловым, а затем «преемственно воспринят и генералом Деникиным». Если Лисовой то же говорил и Келлеру, – граф, именно Деникину веривший как «честному монархисту», а к Алексееву относившийся скептически, должен был окончательно придти в недоумение.

Прояснилось ли что-либо в результате «двухдневной беседы», которую Алексеев в письме к Великому Князю Николаю Николаевичу относил к «концу августа»? «Вот хотя бы Деникин, мой прежний подчиненный, – записывал через полгода рассказ Келлера, услышанный в ноябре 1918-го, философ и политический деятель князь Е. Н. Трубецкой. – Я ему поставил вопрос: скажите мне, наконец, Ваше Превосходительство, кто вы и что вы такое. Он сконфузился и отвечал: “я монархист” и поспешно добавил: “я конституционный монархист”. “Ваше Превосходительство, сказал я ему, я думаю, что я не глупее вас, но полагаю, что это не нашего с вами ума дело. Мы, военные, должны стоять вне политики; для нас должно быть только одно: воля Государя Императора и единая Россия. А о конституции рассуждать нам не приходится. Захочет Государь Император, будет вам и конституция или хотя бы даже федерация, не захочет Его Величество, не будет ни того, ни другого. А мы с вами должны исполнять его волю, а не политиканствовать”».

«Сконфуженность» Деникина нам все-таки кажется возможным отнести на счет личного восприятия графа: Командующий Добровольческой Армией имел заслуженную репутацию человека прямого и резкого, имевшего собственные взгляды и не боявшегося их отстаивать ни перед каким начальством и авторитетом. Почти нет сомнений, что Деникин – неплохой полемист, умевший говорить красноречиво, сильно и убедительно, – не преминул вернуть Келлеру его слова об аполитичности Армии (правда, вряд ли убедил графа полностью: ведь и на замечание князя Трубецкого насчет убеждений Федора Артуровича – «это тоже политика, хотя политика правая и монархическая» – старый генерал ответил искренним недоумением: «Он просто разводил руками и не понимал, повторяя: “Государь Император и Россия, да какая же это политика”»). Вполне мог ответить графу его же собственными аргументами и Алексеев, обеспокоенный немецкой игрою с Южной и Астраханской Армиями и с горечью восклицавший: «Какое торжество немецкой политики, когда она незаметно направит друг на друга лучшие и наиболее честные элементы Русского народа, когда мы собственными руками будем истреблять друг друга, тогда как немцы в тиши будут помогать большевикам». И ко всем этим предостережениям Федор Артурович не мог не прислушаться.

Вряд ли он был убежден полностью: генерал Штейфон вспоминал, что монархизм графа имел более глубокие основания, чем выгоды или невыгоды политического момента. «…Граф неизменно отождествлял русскую либеральную интеллигенцию с Иваном Карамазовым, – пишет Штейфон, – а русских солдат и крестьян эпохи революции с Смердяковым – вывихнутой душой. Однако, так как русская народная душа хранит и святость Зосимы, и гнусность Смердякова, то надо стремиться, чтобы благодатное воздействие светлых порывов заглушило бы смердяковщину. Поэтому, по мнению графа, необходимы были лозунги, пронизанные мистической одухотворенностью, понятные народным массам и имеющие [80]историческое обоснование». Встретил ли он здесь понимание? Сложно сказать, но и аргументы собеседников не должны были пройти даром.

«Двухдневная беседа со мной и ген[ералом] Деникиным привела, по-видимому, графа Келлера к некоторым выводам и заключениям, что вопрос не так прост и не допускает скоропалительных решений», – писал вскоре Алексеев. Граф, как мы знаем, продолжал ворчать, но гораздо более важным представляется принятое им решение более не отговаривать своих бывших подчиненных, стремившихся к Деникину. «…Отказавшись вступить в Добровольческую армию, он нас – офицеров своей дивизии – благословил идти в Добрармию с тем, чтобы, когда он нам кликнет “клич”, – мы бы незамедлительно собрались к нему», – вспоминал полковник Слезкин, в составе группы офицеров посетивший Келлера после его возвращения из Екатеринодара.

…В одной из речей Деникин предлагал Добровольцам «веру в своих руководителей». Разумеется, верить в Деникина мог взводный командир, но не генерал граф Келлер, чей авторитет был никак не меньшим; но поверить Деникину и в дальнейшем доверять Деникину старый воин мог – и он поверил и доверял.

«…Теперь Сам Бог осенил меня, и я считаю своим долгом для родины объединить армии Добровольческую, Астраханскую и Южную», – с такими словами, как вспоминал бывший подчиненный Келлера, обратился к нему граф в Киеве осенью 1918 года. Похоже, что эта формулировка все-таки должна быть отнесена на счет ошибки памяти мемуариста, поскольку о переходе Добровольцев под начало Федора Артуровича нельзя было говорить, не утратив окончательно чувства реальности; о планах же старого генерала, вернее, о путях, на которых, по его мнению, следовало искать выхода из крайне запутанного положения, лучше всего говорит его собственное письмо Донскому Атаману Краснову от 9 октября:

«Скоропадский, по-видимому, предполагает ввести всех в заблуждение, намеревается сформировать под видом Русской Армии – украинскую, отнюдь не монархическую, армию, с единственной [81] целью охраны северных границ Украины от большевиков, предвкушая прелести своего коронования на престол украинского королевства, которое он рисует себе в том же положении относительно России или Австрии (это не доказано), в каком была Саксония относительно Германии…

Положение нашего отечества в настоящую минуту, когда союзники каждый день могут высадиться у нас на юге [82] , настолько серьезно, что, мне казалось бы, времени терять нельзя, так как высадившиеся англо-французы могут ложно учесть положение в России; видя, что есть фронт Учредительного Собрания [83] , существует Добровольческая Армия с программою далеко не монархическою и т. п., но не видя реальной силы, открыто стремящейся к объединению России и [к] Монархии, они могут вообразить, что в нашем отечестве все только [и] мечтают о республике.

Казалось бы, настала минута, когда необходимо спешить из всех сил, дабы сорганизовать из Астраханской и Южной Армий одну сильную монархическую армию, которая, поддержанная Доном и всем казачеством, а также торгово-промышленниками и народом в Малороссии, представилась бы союзникам реальной силой, не признающей другой идеи, кроме единой неделимой России с законным Государем на Престоле…»