Юрий Нагибин - О любви (сборник)

Похоже, жизнь решила пойти навстречу Сергееву, чтобы избавить его от дурацкого путешествия по скользоте с поврежденной лодыжкой и скованной болью поясницей. Что-то случилось за минувшую ночь, которая для Сергеева в провально глубоком сне ничем не отличалась от всех остальных. Казалось, вдоль лесной опушки, где проходила дорога, пронесся ураган или же локальное землетрясение сокрушило местность; а может, сработала житейская разрушительная мощь — колонна гусеничных тракторов, ведомых ошалелыми от суши в глотки водителями, промчалась в ближайший сельмаг за водкой, сжевав железными челюстями землю. Вместо гладкой, чуть раскисшей дорожки в кабаньих и заячьих следах, в желтых пробоинах лошадиной мочи — здесь ездили за сеном к стогу — Сергееву открылось чудовищное нагромождение мерзлых глыб вперемешку с какими-то валунами — невесть откуда взявшимися посланцами ледникового периода — и вывороченными из земли пнями; несколько старых плакучих берез с замшелыми стволами вышагнуло из леса, чтобы умереть, рухнув поперек изуродованной дороги.

Растерянно и спасательно мелькнула мысль, что в своем обалдении от тревоги, ушиба, боли в пояснице и ноге он промахнул привычную тропу и вышел к не раз виденному, но не закрепившемуся в памяти по ненужности месту. Всегда была эта непролазь: валуны, глыбы, опрокинутые пни и поверженные березы. Возможно, тут начали прокладывать новую дорогу или же расчищать место для будущей стройки, его это не занимало, более того, отвращало, как и всякое превращение пейзажа в строительную площадку, и, защищаясь, сознание выталкивало прочь раздражающее зрелище.

Сергеев сделал шаг, прикинул расстояние до санатория, увидел мостик через не проснувшийся еще ручей, геодезическую вышку в поле, сухой камыш на далеком озерце у края видимого пространства и понял, что перед ним привычная его дорога, ставшая другой — непроходимой и непролазной. Почему узнавание дороги обратилось в уверенность, что самолет терпит бедствие, Сергеев не понял да и не пытался понять. Это было не важно. Другое важно: он знал, что должен делать для спасения самолета.

Он спотыкался и падал, обдирая колени и руки, иногда ему удавалось обойти препятствие, иногда перелезть, а порой он просто переваливался через валун или глыбу. Но потом он стал куда осмотрительнее — собой можешь распоряжаться как вздумается, хоть расшибись в лепешку, но ты отвечаешь не только за себя. «Будь осторожен, как слеза на реснице», — говорит древняя туркменская пословица. Как назывался тот груз, который Сергеев нес и сохранял, ощущая его непомерную и вместе странно легкую тяжесть на своих плечах, — любовью или самолетом? — впрочем, тут не было противоречия, ибо одно слилось с другим. Маленькая, бедная сила Сергеева должна была помочь изнемогающим за тысячу верст отсюда моторам и спасти его собственное сердце. Все и всегда зависит от маленькой малости; она разлучает и соединяет людей, сгибает и распрямляет души, правит судьбами целых народов; удержится слеза на реснице — и быть спасену человеку и всему его роду-племени, державе и согражданам; скатится, охолодив щеку, — и вселенский разбой опустошит землю. Удерживай свою слезу, Сергеев, ломись вперед, кровенись, расшибайся, но не роняй драгоценный груз, пусть ты будешь выглядеть круглым идиотом в глазах всех здравомыслящих людей и в своих собственных, когда придет остужение, делай, что ты делаешь. Ты стал даже ловок, что не уберегает тебя от ушибов и ссадин, но ты неуклонно движешься к цели и надежно несешь свой груз.

Он не узнал достигнутой цели, так залило ему потом глаза из-под вязаной шапочки, когда добрался до ворот санатория, завершив круг. Он чуть не наскочил на каменную сторожевую будку, но все же не наскочил, осторожно опустил на землю свою ношу и дал скатиться слезе с кончика ресницы…

…Когда хорошо выспавшийся Сергеев спустился в регистратуру, опираясь на палку, но в прекрасном расположении духа, он не сомневался, что его ждет телеграмма.

— Почта приходит утром, вам ничего не было, — сказала востренькая, с модными лиловыми веками регистраторша.

— Ну, телефонограмма, — улыбнулся Сергеев.

— И телефонограммы не было, — сказала та чуть раздраженно, ибо ни на минуту не забывала, что ее выдающаяся красота не соответствует занимаемой должности.

— Была! — уверенно и весело сказал Сергеев. — Вы куда-то отлучались.

— Я ни-ку-да не отлучаюсь, — залилась свекольным румянцем красавица, злясь на свой простонародный румянец и на Сергеева — его виновника.

— Посмотрите в столе, — сказал он с напором.

Она резко выдвинула ящик, схватила какую-то бумажку, и будь Сергееву до нее хоть сколько-то дела, он бы пожалел самолюбивого и ущемленного человека — такими несчастными стали глаза под лиловыми веками.

— Я отходила только на минуту… Это нянечка записала. Корявыми, большими, старательными буквами на оторванном от газеты клочке было нацарапано: «Долетела благополучно. Уже скучаю. Целую. Лариса»…

…А двумя часами раньше, спустившись по трапу на теплую, пахнущую травой землю южного аэродрома, командир воздушного корабля сказал второму пилоту:

— Так что же это было?

Второй пилот был много старше командира, но так и остался вторым, что сделало его душу вялой и неспособной к заинтересованному удивлению. Он равнодушно пожал плечами:

— О чем ты?..

— Брось!.. Ты же чувствовал… Но вот что нас держало?..

Второй пилот, конечно, сразу понял, о чем говорит командир, но он знал, что вскоре выйдет на пенсию, так и не наверстав упущенных возможностей, — и зачем лишнее напряжение без пяти минут пенсионеру? Пусть этот преуспевающий человек сам разбирается в томящих его тайнах. К тому же жена наказала ему купить карачаевские чувяки, которые случаются на маленьком базаре неподалеку от аэропорта, а он фатально забывал ее размер.

— Долетели, и ладно! — сказал он хмуро. — А этот драндулет давно пора списать… — И прибавил шагу.

— Вот уж верно, — пробормотал командир корабля, глядя ему в спину…

Когда эти двое остановились в «Дарьяле», владелец гостиницы, старый, тучный, с опухшим, вечно небритым лицом и заспанными всевидящими глазами Шалва Абесадзе, не почувствовал ни малейшей тревоги. Эти двое были мужчина и женщина, их следовало бы называть «парой», но Шалва Абесадзе, чтивший институт брака, наверное потому, что сам оставался холостяком, лишь законных супругов считал «парой». А эти двое не состояли даже в гражданском браке, как называют узаконенное согласием общества прелюбодеяние, иначе потребовали бы общий номер, на что Шалва никогда не соглашался. То была единственная дань приличиям, которую он платил по доброй воле, вернее, по внутреннему велению, в остальном же постояльцам разрешалось вести себя как им заблагорассудится. Но эти двое попросили смежные номера, чем избавили и себя, и владельца гостиницы от неприятных объяснений. Им отвели номера на втором этаже, в тупиковом отростке коридора, шутливо называемом «слепой кишкой», где они были полностью отделены от остальных немногочисленных постояльцев.