Юрий Нагибин - О любви (сборник)

Прошло несколько томительных мгновений, но взрыва не последовало. Старков приподнялся.

Великий князь спокойно курил, даже не заметив бомбы, а егеря трудились над тушей медведя, чтобы перенести ее в охотничий домик. Управившись, они подняли тушу на двух шестах и с веселыми шутками потащили. Великий князь последовал за ними журавлиным шагом.

Старков с растерянным видом вглядывался в сугроб, приютивший бомбу. Затем медленно двинулся к ней.

И тут бомба запоздало спародировала взрыв, издав звук, который сопровождает удар мушиной хлопушки.

Старков машинально присел, а когда выпрямился, увидел небольшое черное пятно на белом снегу.

Он вцепился себе в виски, стал биться головой о ствол сосны. Злые слезы бежали по его искаженному стыдом и болью лицу…

…Камера. Старков во сне колотится головой о спинку койки. Просыпается. Жадно, обливаясь, пьет воду из жестяной кружки. Снова засыпает…

…И сразу возникает желтый, блестящий звериный глаз, исполненный свирепости, а затем и вся ощеренная морда зверя. Кажется, что опасный зрак и оскал зубов принадлежат крупному зверю. На самом деле это не так. Пахульский набивает чучело мелкого, хотя и самого злого хищника — хорька в своем убогом ардатовском домишке. Вокруг много чучел: голуби, длиннохвостая сорока, сова и филин, ястреб со вскинутыми крыльями, есть и зверье: ласка, куница, заяц, лиса, дикая кошка.

Пахульский сиплым, задышливым голосом распекает понурившегося на стуле Старкова:

— Упрямство — хорошая штука, но нет ничего хуже упрямого дурака. Я говорил тебе: избегай непросчитанных ситуаций. Конечно, лес соблазнителен — и подобраться проще, и уйти есть шанс…

— Я об этом не думал, — пробормотал Старков.

— Конечно, не думал. Твоя задница за тебя думала. Эта часть тела очень себя бережет и не любит, когда ее обижают. Что ты знал о княжеской охоте?

— Да при чем тут охота? — не выдержал Старков. — Бомба не сработала.

— А почему она не сработала? Мороз, снег?.. Неизвестные факторы. Исключи из расчетов все нерядовые действия клиента, где возможны любые случайности.

— Но он постоянно охотится, играет в теннис, плавает, скачет на лошадях.

— Постоянно он ходит на службу, возвращается домой, спит с женой. Все остальное — время от времени. — Пахульский закашлялся. А когда отдышался, продолжал: — Терроризм — это работа. Упорная, кропотливая, скучная работа. Следить, наблюдать, примерять на себя разные личины. Ты уже дважды скиксовал. Третья попытка может стать последней. Собери себя в кулак, у тебя все данные для хорошего террориста. Или бросай все к чертовой матери. Женись, нарожай детей, заглядывай в околоток — просвещай власти о настроениях. Глядишь, и выслужишь себе теплое местечко.

Старков все ниже опускает голову под градом жестоких, но заслуженных упреков…

…Утро. На койке проснулся узник. Секунду-другую он словно привыкает к своему унылому и пустынному обиталищу. Затем рывком сбрасывает тело с койки.

Делает гимнастику. Служитель принес ему завтрак: кружку чая, ломоть хлеба и стаканчик с какой-то оранжевой жидкостью.

— А это что такое? — удивился Старков.

— Прохладительное, — важно пояснил служитель. — Оранжад называется.

Старков попробовал:

— Апельсином пахнет.

— Вашего брата балуют, — проворчал служитель, — не то что нас.

— И тебя побалуют, — весело пообещал Старков, — перед виселицей.

— Тьфу на тебя! — Тюремщик плюнул и перекрестился. — Вот уж право — отпетый!

Он отпер дверь камеры и почти столкнулся с вчерашней посетительницей Старкова — Марией Александровной. Тюремщик подобострастно пропустил ее и бархатно притворил дверь.

— Здравствуйте, Дмитрий!

— Господин Старков, — сумрачно поправил узник, неприятно удивленный этим визитом.

— Ох, какой строгий!.. Я принесла… — Она вынула из сумочки какую-то бумагу в большом конверте, но раздумала давать ее Старкову и положила на табурет. — Нет, сперва лечение.

Старков таращил на нее глаза, не понимая, что с ней произошло. А произошло нечто очень простое, непонятное лишь такому неискушенному человеку, как Старков, — она надела другое платье: светлое шелковое, переливающее на себе скудный свет тюремного окошка, — и сразу помолодела.

Легкий грим освежил ее миловидное, а вчера увядшее, сдавшееся лицо. Она предстала женщиной в полном расцвете и тем почему-то усилила неприязнь Старкова.

— Эта водица, — вдруг сообразил, к чему придраться, Старков, — от ваших благодеяний?

Она уже занялась его плечом, осторожно и ловко сматывая бинты, и так ушла в это дело, что оставила вопрос без ответа.

— Это вашими заботами меня осчастливили? — нудно и зло допытывался Старков.

— Вы о чем?.. Да, я попросила дать вам сок. Это полезно.

— Мне не нужны подачки. И вообще, на каком основании вы вторгаетесь в мою жизнь?… В мою смерть, — поправился он. — Завтра казнь, а вы заботитесь о моем здоровье.

— Никакой казни не будет, — сказала она, осматривая его рану. — Смотрите, как мазь помогла. Уже образовалась корочка. Два-три дня — и будете молодцом.

— Два-три дня!.. Вы что, оглохли?

— Я все слышала. — Она старательно смазывает ему руку. — Вы подпишете эту бумагу, а я позабочусь, чтоб ей дали ход.

Старков резко отстранился:

— Не лезьте не в свое дело! Никакой бумаги я не подпишу. Я сто раз говорил! — Он схватил с табурета бумагу и разорвал в клочья. — Уходите!.. Слышите?..

— Успокойтесь!.. Умоляю вас!

Старков схватил ее за плечи, подволок к двери и что было силы пнул ногой в трухлявое дерево. Дверь сразу же открылась. Старков выпихнул Марию Александровну прямо в руки надзирателя.

— Дайте хоть забинтовать! — беспомощно взывала посетительница.

— Вон!.. Вон!.. — кричал Старков.

Надзиратель поспешно захлопнул дверь. Некоторое время из коридора доносилась какая-то шебуршня, потом все стихло.

Старков взял бинт и попытался перевязать рану, но одной рукой это не удавалось.

Вошли надзиратель и санитар. Первый собрал в совок клочья бумаги, использованные бинты, взял сумку Марии Александровны и вышел.

— Ну что, оглоед, доволен? — с ненавистью сказал санитар. — Осрамил знатную даму…

— Заткнись! — перебил Старков. — Делай свое дело и проваливай.

Санитар посмотрел на него белыми глазами и принялся бинтовать плечо резкими, злыми движениями.

При всей выдержке к боли Старкова передернуло.

— Осторожнее, дубина! У тебя руки из задницы растут.

— Больно нежный! Людей в клочья рвать — это можно. А самого пальцем не тронь.

— Каких это людей я в клочья рвал?

— А Великого князя, царствие ему небесное! Или забыл уже? — В голосе санитара чувствовались слезы.

— Нешто он человек… Тиран, кровоядец. Я его за всех нас, за народ приговорил.