Юрий Нагибин - О любви (сборник)

Косоуров столкнулся с пристальным взглядом незнакомого человека и жалобно проговорил отвердевшими губами:

— Ну и холодняшка!.. Рук, ног не чую, душа в льдинку смерзлась!.. — И засмеялся дребезжащим стариковским смешком.

Полицейский, злодей, палач — нет, бедный брат в человечестве, замороченный жизнью неудачник, окоченевший старик, доживающий скудную жизнь.

Рука Старкова так и осталась в кармане. Тут подкатили неказистые саночки, запряженные сивой лошаденкой. Косоуров сел в них и, будто догадавшись тайной душой о непростой связи с прохожим человеком в дохе, помахал Старкову рукой…

…И снова тюремная камера.

— Как это прекрасно! — воскликнула Мария Александровна. — Жаль, что вы не встретились взглядом с моим Кириллом. Он остался бы жив.

— Нет, — жестко сказал Старков. — И Косоуров не был бы жив, попадись он мне сейчас. Я дал ему уйти, а он накрыл явку. Я предал товарищей своей мягкотелостью. Это был урок на всю жизнь.

— Но ведь Косоуров не входит в вашу тысячу, — сказала Мария Александровна. — Сколько же придется убивать, чтобы построить этот храм на крови?

— Но храм будет!

— Какой ценой! На злодействе может взойти вертеп, а не Божий храм.

— Звучно сказано, но мимо. Зря я вам рассказал, вы ничего не поняли.

— Поняла: у вас в жизни был добрый поступок. Вам это зачтется.

— Говорю, вы ничего не поняли! — сказал Старков. — Это мой провал, стыд, предательство!

Он сунулся за своим табачным запасом.

— Подождите, — сказала Мария Александровна. — Я принесла вам папиросы.

В камеру заглянул надзиратель:

— Осмелюсь доложить, Ваше Высочество, господину преступнику положена прогулка!..

…Мария Александровна и Старков сидят на скамейке во внутреннем дворе тюрьмы. Она роется в своей вместительной сумке и достает плоскую деревянную коробку, похожую на пенал. Открывает ее и протягивает Старкову: там лежат длинные тонкие папиросы.

— Медом пахнут, — заметил Старков.

Он взял папиросу, покрутил в пальцах, чтобы лучше курилась, посыпались табачинки.

— Слабая набивка. Самонабивные? — спросил он, прикуривая от зажженной ею спички.

— Да, муж всегда сам набивал. Он много курил. Я ничего в этом не понимаю, но табак должен быть очень хороший.

Старков инстинктивно вынул папиросу изо рта, ведь ее касались руки убитого. Но, заметив довольное выражение на лице Марии Александровны — как же, потрафила! — пересилил отвращение.

— Это из экономии? — спросил с улыбкой.

— Да! — простодушно откликнулась Мария Александровна. — У мужа был принцип: не бояться случайных трат и экономить на повседневном.

— Как понять?

— Он мог выбросить уйму денег на арабского скакуна или английское ружье, но у нас был очень простой стол…

— Представляю! — не удержался Старков, пуская голубые кольца дыма.

— Правда, правда, мы не ели убоины. Каши, овощные супы, салаты, иногда рыба, которую муж сам ловил.

— Вы что, толстовцы?

— Нет. Муж говорил: не хочу есть трупы животных. А мы все делали по его уставу. Я не прибедняюсь, но мы обходились самым скромным гардеробом, я перешиваю старые платья, вяжу теплые вещи, штопаю, латаю. Мальчики сами себя обслуживают. Мы держали одну прислугу на все, теперь взяли приходящую.

— Но у вас же имения, — удивленно сказал Старков. — Романовы — самые богатые помещики России.

— Не самые богатые, — улыбнулась она. — И не все. Я говорила вам: мы жили на жалованье мужа. Сейчас на пенсию. Он отдал свое состояние младшим сестрам: у них не сложилась жизнь, — а на остаток содержал вдовьи дома.

— Что еще за вдовьи дома? — с плохо скрытым раздражением спросил Старков.

— Там живут солдатские вдовы и сироты. Вы не думайте, — сказала она с поспешной деликатностью, — в их положении ничего не изменилось. Муж отдал необходимые распоряжения на случай своей смерти.

— Так что вдовы и сироты не пострадали, — ядовито уточнил Старков.

Она не обратила внимания на его интонацию.

— Слава богу, нет. А свои средства я передала приюту для брошенных детей и небольшому женскому монастырю.

— Неплохие у вас средства!

— Были. Я не прибедняюсь. Но мы вовсе не такие богачи, как может показаться.

— Вам ли жаловаться! — сказал Старков и осекся, вдруг сообразив, что гражданское негодование едва ли уместно, когда оно обращено к вдове убитого им человека.

— Я не жалуюсь. Просто объясняю наши обстоятельства. Люди очень плохо знают жизнь друг друга и не стараются узнать. Милее самому придумать.

— Но вы же не станете утверждать, что все Романовы только и знают, что заниматься благотворительностью, — запальчиво сказал Старков.

— Нет, не стану, — ответила она мягко. — Люди все разные. Романовы в том числе.

— Богатые люди разные, а бедняки все одинаковы.

— Я… я не понимаю, — растерянно проговорила Мария Александровна.

— Беднякам не на что и незачем иметь свое лицо. Не до жиру, быть бы живу.

— Думаю, вы не правы. Человеческий пейзаж во всех слоях разнообразен. Но мне, конечно, трудно судить. — Она вдруг спохватилась: — Засиделась я. Мне давно пора к моим… другим мальчикам… Не сердитесь. Иногда мне кажется, что вы тоже мой мальчик, которому я сейчас больше нужна. Хотя и там несладко. Кирилл Михайлович был замечательный отец — строгий, требовательный и по-умному заботливый. Он хотел сделать из них настоящих мужчин. Не знаю, справлюсь ли я. Но доброе семя заложено… Скажите без ломанья — чего бы вам хотелось?

— Ничего, — отрубил Старков, которому не понравилось ее сюсюканье над детьми.

Пока они говорили, откуда-то — не слишком издалека — доносились глухие, мерные удары. Видимо, что-то изменилось в атмосфере, и удары стали громче, звучнее.

— Какой утомительный аккомпанемент! — досадливо бросила Мария Александровна.

— Виселицу сколачивают, — невозмутимо произнес Старков. В глазах ее отразился ужас.

— Нет! Нет!.. — Она зажала уши. — Какая виселица?.. Тупой административный раж!..

Старков насмешливо улыбался, пуская голубые кольца дыма.

— Идемте отсюда!

— Не могу, — посмеивался Старков. — Мне положено полчаса дышать воздухом.

— Это бог весть что!.. — металась Мария Александровна. — Я скажу коменданту!..

— Внимание! — поднял палец Старков. — Княжеское слово уже подействовало.

Мария Александровна убрала руки с ушей — действительно, удары топора прекратились. Она несколько мгновений молчала, переводя дыхание. Затем к ней вернулось обычное доброе расположение духа.

— Что вы скажете о фруктах? — спросила она.

— Не люблю.

— Что-нибудь сладкое?

— В рот не беру.

— Вино?.. Наверное, запрещено?

— Я не пью.

— Книги?

— Я пишу свою книгу… в голове.

— А не хотите на бумаге?