Юрий Нагибин - О любви (сборник)

— А чтоб тебя!.. — заорал Старков и забарабанил кулаками… по спинке тюремной койки и стене.

Отворилась дверь.

— Ты что, сказился? — непрокашлянным, сонным голосом спросил тюремщик. — Али трухаешь?.. Дело сладкое, только давай потише.

— А пошел ты!.. — глухо отозвался Старков…

…Утро. Старков лежит на койке. Он давно проснулся, но не встает. Минувшая ночь с ее странными снами далась ему нелегко — он бледен, осунулся, под глазами круги. Потянулся за папиросами. Закурил, но после двух затяжек загасил папиросу. Появился тюремщик с завтраком.

— Унеси, — поморщился Старков. — С души воротит от ваших помоев.

— Ишь какой балованный!.. А сок будешь?

— Пей сам. За мое здоровье.

Тюремщик вышел. Старков потрогал щетину на щеках — колется.

Сделал нехотя укороченную утреннюю зарядку. Так же через силу окатился холодной водой, растерся полотенцем. Он все делал вяло, рассеянно, занятый какой-то мыслью.

Потом он обнаружил на полу шерстяные комочки из вязанья Марии Александровны. Подобрал их и стал скатывать в жгутики.

Все это дать фрагментарно, монтажно.

За этим занятием и застала его влетевшая, именно влетевшая, а не вошедшая, Мария Александровна в светлом весеннем туалете, со свертками и букетом мимоз.

— Христос воскресе! — сказала она с порога и подошла к Старкову похристосоваться.

Он был как в параличе: не ждал и забыл, что Пасха.

Она сложила свертки на табурет и, взяв голову Старкова в свои руки, поцеловала. Было маленькое замешательство: она ждала ответного поцелуя, — наконец он сообразил и клюнул ее в щеку.

— Не сердитесь на меня за вчерашнее, — говорила Мария Александровна, вынимая из сумки пасху, кулич, крашеные яйца и размещая на табурете. — В такой день не надо сердиться. Самый светлый день в году. Это освященные пасха и кулич. Я отстояла службу в церкви Всех Скорбящих Радость. Какая дивная служба!.. Я опять что-то не то говорю?

— Моя мать тоже святила кулич и пасху, — пробормотал Старков.

— Вот славно! — Она положила немного пасхи на тарелку. — Говорят, из материнских рук кусок слаще, но попробуйте моей пасочки и кулича. У каждой хозяйки свои секреты.

Старков послушно взял на ложку немного пасхи, отломил кусочек кулича:

— Вкусно.

— Вот и славно! Я пораньше пришла, потому что на богомолье собралась. — Она как бы извинилась улыбкой за то, что опять коснулась ненавистной для Старкова темы.

— Я думал, на богомолье только старухи ходят.

— Это комплимент? — засмеялась Мария Александровна. — На богомолье — слишком пышно сказано. Я иду в свой монастырь, помните, я вам говорила?.. Это недалеко, верст шестьдесят. В глухом еловом бору. Там такая тишина, такой запах, такая благодать! И такая мудрая, добрая мать-настоятельница!

— Вы собираетесь… как это говорят, удалиться в монастырь? — угрюмо спросил Старков.

— Как странно звучит «удалиться». Я прежде не замечала. Удалиться!.. Приблизиться к Богу. Удаление здесь.

— Я думал, люди уходят в монастырь замаливать грехи. А какие у вас грехи?

— О, не счесть!.. Но сейчас я буду молиться за Кирилла. Он ушел без покаяния, без исповеди, без креста и отпущения грехов. И без прощания с близкими.

— Но и без мучений, — пробормотал Старков.

— А кто это знает? — задумчиво сказала Мария Александровна. — Может, когда душа расстается с телом, все так уплотняется, что вся боль, весь ужас конца вмещаются в одно мгновение… Вы простите, что я об этом говорю. С кем же еще, если не с вами? Не с мальчиками же… А вы и Кирилл так сильно связались во мне, что иногда мне кажется, что он продолжается в вас. Вы так похожи. Оба — только по прямой, как дикий кабан…

Она уловила смятенный взгляд Старкова.

— Правда, правда! — Она присела к нему на койку. — Ничего сильнее и глубже не было в моей жизни, чем гибель Кирилла. Вроде бы и вообще жизни не было, только этот взрыв. А потом пустота. И вдруг появились вы. И пустота заполнилась. Я так сильно чувствую вас!.. — Она порывисто схватила его голову и поцеловала.

Старков инстинктивно дернулся прочь, потом посунулся к ней, вошел в аромат и теплоту чистой женской плоти, зарылся лицом в ее грудь, сомкнул объятие. С удивительной легкостью она разомкнула это кольцо, высвободилась и пересела на табуретку.

— Ну, ну, — сказала наставительно. — Это не по-сыновьи.

— Простите, — пробормотал Старков, красный, потный и жалкий. — Не знаю, что на меня нашло.

— Бедный мальчик! — вздохнула Мария Александровна, голос ее звучал ласково. — Я не сержусь. Господи, я все понимаю. Вы столько времени один. Успокойтесь.

Старков опустил голову.

— Ах, какой же вы еще молодой!.. Обиженный мальчик, — добавила она, словно заглянув в его дальнюю душу. — Ну, мне пора. Надо собраться и — в путь.

Старков смотрел на нее. Уже подступившую злость стерла с его лица растерянная беззащитность.

— Я скоро вернусь, — успокаивающе, тепло сказала Мария Александровна. — В первый же день после Пасхи. И сразу к вам. Все будет хорошо.

И она ушла…

— Да не вертись ты!..

Мать одергивает на семилетнем Старкове серую курточку из дешевенькой байки. Какая-то пуговица болтается. Мать пришивает ее накрепко. Критически рассматривает сына. Берет гребень и причесывает непослушные завитки. Вихор на затылке упрямо торчит. Она берет жбанчик с квасом, смачивает волосы сына и пытается пригладить их ладонью к голове.

— Ты, как войдешь, поклонись низко и шаркни ножкой. Покажи, что ты воспитанный мальчик, а не какой-то пентюх. Хозяину ручку поцелуй и скажи: благодарствуем за приглашение, Ваше степенство.

— Не буду ручку целовать!

— Поговори еще! В чулан захотел? С мышами Рождество встренешь. Нам такую честь оказывают! В чистые покои пускают. Жаль, твой отец не дожил, царствие ему небесное!

Она еще раз одернула на сыне все, что можно: курточку, воротничок рубашки, галстучишко, панталоны. Придирчиво оглядела:

— Ну, вроде прилично…

…Залитая огнями, сверкающая серебряной канителью, увенчанная звездой, источающая хрустальный свет елка.

Старкова-мать в дверях что-то опять оправляет на сыне и подталкивает его вперед. Крестит:

— С Богом!

Мальчик, как деревянный, движется по натертому воском полу зальца, то и дело отвешивая поклоны всем попадающимся на пути: гостям, их нарядным детям, приживалам, слугам. После каждого поклона он старательно шаркает ножкой. На него смотрят: кто с удивлением, кто с насмешкой, — а слуги просто отстраняют его с дороги.

Какой-то озорник за его спиной стал передразнивать движения нелепого чужака. Он очень похоже волочил ноги, пучил восторгом и удивлением глаза, разевал по-глупому рот, шаркал ножкой ни к селу ни к городу. Этот театр вызывал снисходительные улыбки взрослых и визгливый восторг детей.