Анатолий Жигулин - Черные камни

К слову сказать, весной 1951 года на моих глазах был подстрелен заключенный Бегаев (кажется, его звали Виктор). Пуля из карабина пробила ему правую сторону груди, но он, однако, успел рвануться и упасть с визирки (он тоже рубил визирку) в оцепление. Солдат не смог сделать второго выстрела. Бегаева увезли в больницу. Возможно, он остался жив.

Скажу здесь та о печальном конце Володи Боброва, раз он так вдруг ворвался в мою послелагерную жизнь. По словам Ф. Васильева, вскоре после того, как Володя приезжал ко мне, он погиб от алкоголизма. Первопричина этого ясна.

С приходом нового начальника жить на 031-и стало легче. Я стал получать из дому посылки. Сергей Захарченко снова взял меня в свою бригаду. В бригаде было человек двенадцать-пятнадцать, и называлась она бригадой по содержанию железной дороги. Короче: «Содержание». Была скорая весна, а потом наступило лето.

Иногда меня спрашивают:

– А бывало ли в лагерях когда-нибудь хорошее настроение, хорошее время?

Бывало, конечно. Душа ведь всегда ищет и жаждет

радости. И далеко не всегда светлые дни, а то и месяцы были связаны с получением письма, посылки и т. п. Бывали очень хорошие, я бы сказал даже, по-настоящему радостные минуты, вовсе не связанные прямо с материальным, так сказать, благополучием. Хотя косвенная связь здесь, конечно, естественна. Для меня такая хорошая пора в лагерях наступила впервые в конце второго года заключения в бригаде Сергея Захарченко.

Рано– рано утром выходили мы из ворот. Впрочем, не первыми. Первыми уходили бригады на лесоповал, на трелевку. Им дальше идти, и работа у них такая, на которой надо вкалывать. Не то, что у нас. И мы не спешили.

Наконец редело у вахты, и нарядчик, здоровенный Ломакин, орал зычным голосом.

– Содержание! Захарченко! На выход!…

И добавлял, разумеется, несколько нецензурных фраз, но без зла, а просто так, для порядка. Мы выходили за ворота, где уже ждал нас свой знакомый конвой Солдата того, что хотел меня застрелить, уже не было. Он посидел немного на губе, потом его отправили в военную психбольницу. Помбригадира и румяный паренек-шестерка, оба из западных украинцев, забирали в рабочей зоне инструмент – молотки, ключи, топоры, пилу, – и мы трогались. Впереди, сзади и по бокам, мирно попыхивая цигарками, шли четыре конвоира, редко – пять. Захарченко умел с ними ладить, и они относились к нему, а следовательно, и к нам – с уважением.

Прекрасна была тайга в эти ранние часы. Ближе к полотну лежала она исковерканная, вырубленная. Торчали пни, и разбросаны были кругом черные недогоревшие порубочные остатки. Желтели большие ямы, из которых брали песок для насыпи. А за вырубкой стояла тайга нетронутая, сосны – как на подбор – высились бронзовой стеной Солнце только что встало. На холодных голубых рельсах и сереньких сухих шпалах большими каплями блестела еще роса, а сосны, особенно верхушки, были уже золотыми от солнца. Очень прохладно, ясно и чисто было все вокруг. Суля удачу, то и дело перебегали дорогу бурундуки. И легко было идти по шпалам, чувствуя на плече тяжесть дорожного молотка, ощущая его полированную ручку, гладкую от шершавых наших ладоней. Хорошее, бодрое было настроение, и я в такие минуты мечтал…

И уже не молоток у меня на плече, а винтовка. И вовсе мы не бригада, а отряд. И ведет нас опытный фронтовой офицер Сергей Захарченко. А идем мы, чтобы освободить наших товарищей. Вот сейчас покажется за поворотом соседняя, 06-я колония, и грянут выстрелы…

– Вот здесь, гражданин начальник… – возвращает меня к реальной жизни голос бригадира, – здесь надо остановиться!…

Мы останавливаемся на полчаса. Меняем сгнившую шпалу, подбиваем костыли. И снова в путь. Идем по лежневкам, по выемкам и насыпям, по деревянным мостам на рубленных из лиственницы опорах. И за каждым поворотом или подъемом открываются нам все новые и новые бесконечно далекие синеватые, фиолетовые, дымчато-зеленые таежные дали.

Ирине Неустроевой

В 1947 году в разрушенном войной Воронеже, когда я еще учился в школе и писал свои первые стихи, мне необыкновенно повезло: мне дали на несколько дней почитать четырехтомное «Собрание стихотворений» Сергея Есенина, вышедшее в конце 20-х годов. Оно было в мягких белых зачитанных обложках. Я был потрясен до глубины души – я не знал раньше Есенина, не знал, что можно писать так просто и пронзительно:

Я переписал в свою тетрадь около двадцати стихотворений, а еще тридцать-сорок заполнились сами собою (вместе с поэмой «Анна Онегина») от долгого, непрерывного чтения днем и ночью. О, юношеская, свежая и восприимчивая память!

Когда началась моя сибирско-колымская одиссея (а книг в этом путешествии не было), я часто читал про себя стихи Есенина, особенно когда ходили зимою в тайгу на лесосеку – дорога была двенадцать километров.

Когда же случайно узналось, что я помню так много стихов Есенина, я стал в бригаде и в бараке человеком важным, нужным и уважаемым. Я стал как бы живым, говорящим сборником Есенина.

Бывало, зимними вечерами я рассказывал своим товарищам о Есенине и читал его стихи. Аудитория была особенная и разная – не верившая ни в бога, ни в черта, но Есенин примирял людей, заставлял таять лед, накопившийся в их – душах. В стихи Есенина они верили. Самые разные люди – бывшие бандиты и воры, и бывшие офицеры, инженеры, и бывшие колхозники, рабочие – слушали стихи Есенина с огромным удивлением и радостью. Некоторые порою смахивали с глаз слезы.

Тишина стояла полнейшая, и я однажды услышал шепот кого-то, только что вошедшего:

– Что, Толик-студент роман толкает?

Никакой не роман, а стихи Есенина. Этo лучше любого романа. Роман послушаешь и забудешь, а стихи в душе остаются.

Как кроткие ангелы, сидели вокруг меня и смотрели в мои глаза и закоренелые преступники, и люди, так или сяк попавшие в Академию, так сказать, обнаженной жизни. Стихи Есенина не надоедали, люди готовы были слушать их помногу раз – как слушают любимые песни.

И не только русские или украинцы собирались на эти чтения, но и молодые литовцы, хорошо освоившие русский язык, и узбеки, таджики. Таджики часто просили прочитать «Персидские мотивы».

А повар Байрам из Азербайджана (он готовил и раздавал обед на лесосеке) однажды вместо одного черпака каши положил в мою миску два. Заметив в моих глазах недоумение, он сказал:

– Ешь на здоровье! Это тебе за Есенина. Очень он хороший был человек, все понимал… И откуда ты так много знаешь и помнишь стихов Есенина? У нас в деревне мулла меньше молитв знает, чем ты стихов.

Дымила разноцветными дымами зимняя заснеженная лесосека. Стояла очередь к большому черному котлу. Я сидел на бревнышке возле костра и ел кашу из синего китайского проса. И думал о Сергее Есенине.