Николай Коняев - Власов. Два лица генерала

Повернули правее к станции и наткнулись на оборону противника. Завязался бой, в котором мы потеряли много личного состава и израсходовали патроны, которых было всего по две обоймы на бойца. Попытки выбить противника из оборонительных точек были безуспешными, и пришлось отойти. [68]

Противник стал нас преследовать, и мы из-за почти полного отсутствия боеприпасов должны были отходить, бродить по лесу… Вышли на полянку, помощник начальника штаба по разведке впереди, за ним – командир полка и я, за нами весь состав.

Только стали проходить полянку, наткнулись на засаду противника, раздался автоматно-пулеметный огонь. Все повалились в снег. Смотрю, высоко на елке сидит фриц и стреляет. Я прицелился, выстрелил, он перегнулся на бок, а второй раз у меня заело затвор. Рядом боец Коледа. Говорю:

~ Стреляй в него еще раз.

Он стрелял, тот только пошатнулся. Понял, что он привязан. Все стали стрелять по другим кукушкам и точкам.

Затихло. Двинулись вперед. Но противник открыл артминометный заградительный огонь, так что все летело вверх. Продвигаться было нельзя, и пришлось повернуть в другую сторону. Противник преследовал нас.

Так мы ходили, петляли по лесу. На третьи сутки многие бойцы опять спали на ходу. Пришлось назначать более сильных, которые заснувших, сбившихся с дороги затаскивали назад, на дорожку. Запаса продуктов никакого не было. Боеприпасы вышли. Люди бессилели и мерзли.

Через четверо суток остановились, зажгли костры, на которых бойцы начали гореть. Протянув руки к огню, человек уже не чувствовал, что они горят. Загоралась одежда, и человек сгорал.

На одном из горевших осталось только полваленка, и он уже без сознания брал в руки снег и бросал в огонь. Приказали тушить огни и оттаскивать от них бойцов. Через пятеро суток совсем обессилели, стали падать и мерзнуть.

Ночью остановились, и я тоже обессилел и упал. К счастью, из пяти человек, отправленных мною через линию фронта (трое разведчиков и двое моих), двое вернулись. Из них один мой боец – пожилой светло-русый Зырянов. Он дал мне сухарь – грамма четыре. Я съел и встал.

Б это время немцы нас блокировали с двух сторон и открыли огонь. Завязался бой. Собрали у всех последние патроны для группы прикрытия и стали отходить из-под обстрела. Немцы – за нами в преследование. Мы отошли километра два, повернули обратно, обошли отряд немцев и вновь вернулись на это место.

Объявили, что идем на пролом к своим. Была холодная ночь. Перешли железную дорогу недалеко от станции. Видим, у немцев горит громадный костер и огонь, как будто дом горит. Немцев много, стоят вокруг него, греются. Мы прошли около них метрах в семидесяти без единого выстрела. От огня они, видимо, не видели нас.

Пришли на свои исходные позиции к Спасской Полисти. Сходили за кашей, которой в кухне наварено было много, а нас вернулось мало. Каши ели, кому сколько влезет, хоть два котелка, а Гончарук, большой и тихоповоротный, съел полное ведро каши. Все удивились. А у него все прошло благополучно. [69]

В полку опять оставалось мало, несколько десятков человек. Нас направили на формирование. Комполка поручил мне сопровождать пятерых, слабых и обмороженных. Мы отстали и двигались самостоятельно.

Шли по фронтовым, кое-где разграбленным дорогам. Уже ночь. Видим, в стороне от дороги огонь и шалаш. Зашли. Там живут дорожники – пожилые солдаты, очищающие от снега дороги. Они накормили нас консервным супом. Для нас, не евших супа с лета, он показался деликатесом. Впервые за зиму ночевали не на снежной постели, а в шалаше на ветках, в тишине, как говорят, как в раю.

Утром двинулись в поход без всяких продуктов и к вечеру обессилели. Стали просить проходящие машины подвести, но не одна не берет. Тогда Гончарук говорит, я идти не могу, все равно умирать или замерзать, ложусь на дорогу, пускай машина давит. Лег поперек дороги, машина идет, гудит, гудит, а он не встает, лежит. Шофер подъехал вплотную к нему и остановился. Вышел из машины и стал ругаться. Объяснили ему все, и он смирился, посадил нас и довез до станции Гряды.

Здесь зашли в разбитый двухэтажный дом. Он был заполнен бойцами, оставшимися от разных частей. Они накормили нас болтушкой. Ночевали. Утром бойцы говорят:

– Здесь муки полно лежит, мы ходим, берем и кормимся. Мои бойцы сходили, принесли муки и мы наелись.

Когда пришли к своим, сразу поступило пополнение – три маршевых батальона, и мы двинулись фронтовыми дорогами назад к Спасской Полисти. Не доходя до нее километра четыре мы, связисты, вместе с минометчиками получили одну лошадь под имущество. Велел грузить в нее катушки с кабелем и рацию.

Начштаба капитан Стрелин вызвал меня и сказал:

– Никонов, на тебя жалуются, что загрузил всю подводу, другим некуда положить. Иди разберись и доложи.

Посмотрел, а там вся подвода загружена кусками мяса, нарубленными бойцами, от павших с голоду и погибших здесь лошадей. Доложил капитану, он выругался и больше ничего не сказал. Понимал, что опять идем на голодовку».

Страшно читать эти свидетельства Ивана Дмитриевича Никонова – простого участника наступления.

В отличие от генеральских реляций все тут оплачивается собственной кровью, и катастрофа обретает истинные очертания, когда в высоких штабах еще и не задумываются о беде.

Поразительно, но командир взвода с передка, уткнувшийся в снег и не поднимающий головы из-за непрекращающегося огня противника, представляет себе картину событий и предвидит последствия их гораздо полнее и вернее, нежели фронтовые стратеги. [70]

Много времени спустя тогдашний командующий войсками Ленинградского фронта генерал М.С. Хозин напишет, что «в результате январских боев войска 54-й армии продвинулись незначительно. Столь же незначительными были и успехи войск Волховского фронта. За 15 дней его 59-я и 2-я Ударная армии смогли продвинуться на 5-7 километров. Фронт израсходовал вторые эшелоны армий, и развивать дальше наступление было нечем. Войска понесли большие потери, многие бригады надо было выводить в резерв и пополнять. Танковые батальоны остались без танков (на Волхове приходилось 2-3 танка на километр фронта), артиллерия израсходовала все боеприпасы. Таким образом, результаты пятнадцатидневного наступления были незначительными. Только в конце января – начале февраля войскам 2-й Ударной армии и 59-й армии удалось прорвать вражеский фронт и в течение февраля вклиниться на 75 километров».

И вроде бы все верно тут, но разве присутствует и в этом генеральском изложении событий хотя бы тень той трагедии, которую пережил и описал связист Иван Никонов?

Положение складывалось безотрадное…

Спустя неделю кровопролитных боев удалось пробить брешь в немецкой обороне. Произошло это у Мясного – запомним это название! – Бора. В прорыв сразу ввели тринадцатый кавалерийский корпус генерала Гусева, а следом за кавалеристами втянулись и остатки 2-й Ударной армии. Коммуникации ее в горловине прорыва прикрыли 52-я и 59-я армии.